В одному великому місті Німеччини жив колись, у давноминулі літа, один швець. Мав він собі жінку, і жилося їм, як доведеться – коли добре, а коли й скрутно. Вранці швець ішов до своєї майстереньки – невеличкої халабуди на розі вулиці – і цілий день латав старі чоботи та черевики, а як хто замовляв, то робив залюбки й нові. Але тоді йому треба було йти спочатку десь купувати шкіру, бо при його злиднях ніяких запасів він не мав. Жінка торгувала всякою городиною та садовиною, яку вирощувала сама в невеличкому садку. Люди залюбки в неї купували, бо вдягалася вона чисто й чепурненько, до того ж уміла так викласти й показати свій товар, що кожному, бувало, заманеться взяти.
І був у них славний хлопчина: і з обличчя гарний, і станом стрункий, і на свої дванадцять років чималенький. Він завжди супроводив матір на базар і сидів біля неї, а коли хто з покупців брав багато овочів зразу, хлопець охоче допомагав тому донести покупки додому. І рідко траплялося, щоб він повернувся назад із порожніми руками.
Одного дня сиділа отак шевцева жінка на базарі, а перед нею стояли кошики й корзини з капустою, морквою та всякою іншою городиною. Малий Якоб – так звали хлопця – сидів тут-таки, біля матері, і дзвінким голосом закликав покупців.
Аж ось іде базаром якась стара баба в обшарпаній одежі, з маленьким гострим обличчям, геть побриженим глибокими зморшками. Очі в баби червоні, заливають слізьми, а ніс так закарлючився, що на підборіддя звисає. Шкутильгає стара, на костур спирається: так і здається, що ось-ось поточиться і вріжеться гострим носом просто в землю.
Шевцева жінка пильно дивилася на бабу. Ось уже шістнадцять років торгує вона щодня на базарі, а ніколи не бачила тут цієї старої відьми. Жінка аж похолола з переляку, коли баба підійшла й спинилася біля її кошиків.
– То це ти Ганна, що торгує городиною? – спитала стара бридким верескливим голосом.
– Так, це я,– відповіла жінка. – Чи не візьмете, може, чого?
– Та ось хочу глянути, хочу побачити! Подивлюся на зіллячко, на ботвиннячко: а чи є у тебе те, що мені треба? – промовляла стара, нахилившись над кошиком і встромляючи туди брудні, мов ганчірки, гидкі руки. Вона перерила геть чисто всю городину, що так гарненько була розкладена, витягала довгими, як веретена, кощавими пучками то те, то інше, обнюхуючи кожне довжелезним-носом.
Ганна тільки зітхала, дивлячись, як порається стара відьма коло її городини, але сказати шчого не наважувалась, бо кожний покупець має право розглядати товар, до того ж її брав якийсь дивний жах перед цією бабою.
А тим часом стара, переривши знизу доверху весь кошик, бурмотіла собі під ніс: «Чортзна-яке зілля, нічого такого, чого мені треба… П’ятдесят років тому було багато краще… Казна-що, якийсь бур’ян!»
Малому Якобу набридло це бурмотіння.
– Слухай,– озвався він неприязно,– чи в тебе, бабо, є сором: спочатку ти залізла в кошик гидкими чорними пальцями, перевернула там усе догори ногами, потім зашмарувала всю городину довгим носом, так що тепер її ніхто, кому довелося те бачити, не схоче купувати, а тепер ще й лаєш наш товар. Та чи ти знаєш, що у нас бере городину сам герцогський кухар?
Стара скоса глянула на хлопчика, недобре осміхнулась і промовила глузливо:
– Он як, синочку! Тобі не до вподоби мій ніс, мій гарний довгий ніс? Ну що ж, буде і в тебе такий, що сягатиме з середини лиця аж до самого підборіддя.
Сказавши це, вона знову повернулась до корзини, де лежала капуста, вибрала найкращу білу головку, взяла її в руки й так стиснула, що та аж зарипіла, а тоді зневажливо кинула назад у корзину, промовивши і цього разу: «Казна-що, нікчемна капуста!»
– Та не труси так на всі боки головою! – перелякано скрикнув хлопчик. – У тебе ж шия, мов капустяний корінець,– ось-ось переломиться, і твоя голова впаде в корзину. Хто тоді купуватиме в нас?
– Тобі не подобаються тонкі шиї? – знову пробурмотіла стара, гидко сміючись. – Гаразд, у тебе зовсім ніякої не буде, а голова стирчатиме просто на плечах і вже не зірветься з маленького тіла!
– Не кажіть хлопцеві дурниць! – не втерпіла Ганна, якій уже також набридло це довге перебирання, розглядання та нюхання городини. – Як хочете щось купувати, то беріть швидше, бо ж за вами ніхто інший не доступиться до мене.
– Ну що ж, це ти правду кажеш,– промовила стара, злісно зиркнувши на неї. – Гаразд, я візьму в тебе оці шість головок. Тільки ж ти бачиш, що я мушу спиратися на костур і сама не подужаю нічого нести, то вже загадай своєму хлопцеві, нехай занесе капусту додому, а я за те йому щось заплачу.
Якоб не хотів іти, бо йому було страшно цієї гидкої баби. Однак мати звеліла слухатись, бо вважала за гріх, щоб стара немічна бабуся сама несла цей тягар. Мало не плачучи, хлопець послухався матері, поклав у кошик капусту й пішов услід за старою.
Майже цілу годину шкутильгала стара до краю міста. Нарешті вона спинилася перед маленькою, зовсім ветхою хатиною, витягла з кишені старого іржавого ключа, встромила його у невеличку шпарку в дверях, і вони самі розчинилися з гучним рипом. Та як здивувався Якоб, коли зайшов усередину цієї халупки! Там було пишно прибрано: стеля й стіни – з мрамуру, меблі – чорного дерева з розмаїтими візерунками з золота й коштовного каміння, підлога – з чистого скла і така слизька, що хлопчик кілька разів підсковзнувся і впав. Стара витягла з кишені срібний свисток і якось особливо в нього засвистіла – по всьому будинку аж луна покотилася. Зараз же прибігли до неї дві морські свинки. Якобові було дуже дивно бачити їх на задніх лапках, у горіхових шкаралупках замість черевиків, у людській одежі і навіть у капелюшках, зроблених за останньою модою.
– Де ви поділи мої черевики, сякі-такі ледаща? – гукнула стара й замахнулася на них костуром. – Чи довго я ще тут стоятиму?
Свинки кинулися по східцях угору й повернулися з двома кокосовими шкаралупками, підбитими всередині м’якою шкірою. Вони швидко й спритно взули стару в ті черевики, і її шкутильгання мов рукою зняло. Вона шпурнула геть костур і неймовірно швидко заметушилась по скляній підлозі, не відпускаючи руки хлопця і тягаючи його за собою. Нарешті стара зупинилася в заставленій різним посудом кімнаті, що скидалася на кухню, хоча столи з червоного дерева й дивани, заслані дорогими килимами, більше були б до речі десь у салоні чи вітальні.
– Сідай,– приязно мовила стара, підштовхуючи хлопчика в куток дивана й загороджуючи спереду столом, щоб не виліз звідти. – Сідай та відпочинь! Ти добру ношу ніс сьогодні, бо людські голови не такі вже й легкі, ой не легкі!..
– Ви, бабусю, кажете щось чудне,– озвався Якоб. – Хоч я і справді стомився, але ж ніс я капусту, яку ви купили в моєї матері.
– Е ні, це ти помиляєшся,– засміялася стара, відкриваючи корзину й витягаючи звідти за волосся людську голову.
Хлопцеві з переляку аж млосно стало. Він не міг збагнути, як це так сталося, і зразу ж подумав про матір: «Якщо хто-небудь довідається про ці людські голови, то, безперечно, звинуватять у тому мою матусю».
– А зараз я тобі щось дам за те, що ти був слухняною дитиною,– бурмотіла стара. – Потерпи трішки, я тобі зварю такої юшечки, що ти її згадуватимеш до самої смерті!
Вона знову свиснула. Спочатку прибігло багато морських свинок, одягнутих в людську одежу, в кухарських фартушках, з ополониками коло пояса і з великими ножами. За ними стрибала ціла купа білочок у турецьких штанях, з оксамитовими шапочками на головах. Ці, мабуть, були кухарчатами, бо весь час жваво метушилися, кидаючись то до стін по сковорідки та каструлі, то в льох по масло й яйця, то в комору по приправи й борошно,– і все те тягли до плити. Там разом з ними поралася і стара, сновигаючи туди-сюди в своїх кокосових черевиках, і хлопчик бачив, що вона таки й справді хоче зварити для нього смачну юшку. На плиті щось булькотіло, сповнюючи запашним духом усю кімнату, а баба раз у раз зазирала в горщик, стромляючи туди довгого носа.
Нарешті юшка була готова. Тоді стара швиденько зняла горщик з вогню, висипала юшку в срібну тарілку і поставила перед Якобом.
– Ось, синочку, на! – сказала вона йому. – Попоїж-но моєї юшечки, то й придбаєш усе те, що тобі в мене сподобалось. А ще зробишся таким мастаком-кухарем, що хоч куди, бо однаково чимсь та треба бути. Тільки от зіллячка такого ти ніколи не знайдеш, адже не було його в кошику твоєї матері…
Якоб не розумів, про що говорить стара, але юшка йому дуже сподобалась – навіть мати ніколи не варила такої смачної. Від юшки йшов приємний дух трави і корінців, а на смак вона була водночас і солодка, і в міру кисленька, і дуже навариста.
Поки хлопчик доїдав смачну юшку, морські свинки так накадили якимсь курінням, що по кімнаті попливли цілі хмари густого сизого диму. Вони густішали, спускались додолу й огортали Якоба так, що він, бідолаха, зовсім очманів. Він зовсім забув про те, що йому треба повернутися до матері, і незабаром міцно заснув на дивані в старої баби.
Дивні речі приверзлися Якобу вві сні. Йому здавалося, що стара зняла з нього всю одежу і вдягла в біляче хутро. Він міг стрибати й лазити по деревах, як справжня білка, тоді познайомився з усіма іншими бабиними білками та морськими свинками – що то за славний і чемний народ був! – і разом з ними прислуговував старій. Попервах він тільки чистив черевики, тобто ті кокосові шкаралупки, які стара носила на ногах,– він мастив їх олією і тер до тих пір, аж поки заблищать. Якоб швидко призвичаївся до цієї роботи бо вдома не раз чистив полагоджені батьком чоботи й черевики. Не минуло й року,– так йому далі снилось,– як стара приставила його до іншого діла: разом з іншими білочками він ловив порошинки, що грали в сонячному промінні, потім, назбиравши доволі, пересівав їх через надзвичайно тонке й густе сито: стара вже зовсім не мала зубів і їй пекли книші з ніжних сонячних порошинок.
Ще через рік він уже служив при старій водоносом, бо та не пила звичайної води, білочки, а з ними і Якоб, мусили збирати в горіхові шкаралупки росу з троянд. Стара пила багато, і водоноси мали неабиякий клопіт, щоб їй догодити. Минув ще рік – і Якоба поставили доглядати за підлогами. Підлоги в домі були скляні і їх щодня доводилося натирати щітками й суконками. І тільки на четвертий рік його допустили на кухню. Це вже була почесна служба, до якої приставляли тільки після довголітнього випробування. Тут Якоб пройшов науку від кухарчука аж до першого паштетного майстра, і такий з нього мастак вийшов, що вмів він і спекти, і зварити будь-яку страву, аж сам собі дивувався.
Так минуло цілих сім літ служби у старої. І от одного дня вона звеліла йому обпатрати курча, начинити всякими травами й корінням і добре засмажити, а сама зняла свої кокосові черевики, взяла в руки кошик та костур і кудись пішла. Якоб зробив усе як належить: скрутив курчаті голову, ошпарив його окропом, обскуб пір’я і випустив тельбухи. Тоді почав збирати трави й коріння для начинки. Зайшовши до комори, він побачив, що в куточку стоїть шафа, якої він раніше ніколи не помічав. Дверцята шафи були причинені нещільно, і йому закортіло подивитися, що там є. Він зазирнув усередину і побачив багато кошичків, з яких ішов міцний запашний дух. Якоб відкрив одного кошика і знайшов там якусь дивовижну травичку: стеблинка й лист були блакитно-зелені, а зверху вирізнялася маленька ясно-жовта квіточка. Він понюхав квіточку і впізнав запах, що йшов колись від тієї юшки, якою почастувала його стара. І такий міцний був той дух, що Якоб почав чхати – раз, удруге, все дужче й дужче – і кінець кінцем, чхаючи, прокинувся.
Він лежав на дивані старої і здивовано озирався на всі боки. «І привидиться ж таке! – промовив він сам до себе. – Та я ладен присягнутися, що сім років був нікчемною білкою, товаришував з морськими свинками та іншими звірятами і вивчився на доброго кухаря. Ну й посміється ж моя матуся, коли я їй про все розкажу! А чи не буде вона гримати, що я заснув у чужій хаті замість допомагати їй на базарі?»
З цією думкою Якоб схопився, щоб іти додому. Все його тіло від сну затерпло, особливо м’язи, і він не міг до пуття поворухнути головою. Він сам сміявся з себе, що так очманів: аж чіплявся носом то за шафу, то за стіну й одвірки. Білочки та морські свинки, скиглячи, крутились у Якоба під ногами, наче їм хотілося піти з ним разом. Уже з порога він погукав їх за собою, бо це були славні звірятка, та вони швидко повернули назад, у кімнати, ковзаючи на своїх горіхових шкаралупках, і тільки чути було, як вони тужливо скиглять.
Частина міста, куди завела його стара, була далеченько від базару, і Якобу довелося довго йти вузькими безлюдними вулицями. Та тільки-но він вийшов на гомінкі центральні вулиці, як потрапив у щільний натовп перехожих. Певно, десь поблизу показували карлика, бо звідусіль було чути вигуки: «Гей, подивіться, люди добрі, який онде гидкий карлик! І звідки він узявся? Який у нього довжелезний ніс, а голова просто з плечима зрослась! А руки які чорні й гидкі, мов головешки!» Іншим разом Якоб і сам залюбки побіг би з усіма подивитись на карлика, але йому треба було поспішати до матері.
Коли він прийшов на базар, мати все ще сиділа там і в неї в кошиках було ще чимало городини. «Отже, я не так уже й довго спав»,– подумав Якоб. Однак іще здаля він побачив, що мати чомусь дуже смутна. Вона вже не закликала покупців, що проходили мимо, а сиділа, похнюпивши голову, і була, як йому здалося, коли він підійшов ближче, незвичайно бліда. Якоб стояв осторонь, не знаючи, що робити. Нарешті він зважився, тихесенько підійшов до матері ззаду і, поклавши їй на плече руку, промовив:
– Матусю, що з тобою? Ти на мене гніваєшся?
Жінка обернулася до нього і зараз же відсахнулася, скрикнувши не своїм голосом:
– Чого тобі треба від мене, гидкий карлику? Іди геть, відчепися від мене! Я не люблю дурних витівок!
– Та що це таке, мамо? – перелякано спитав Якоб. – Що з тобою скоїлося, чому ти проганяєш від себе свого сина?
– Я тобі вже сказала,– відповіла Ганна, спалахнувши гнівом,– іди геть! За свої дурні вигадки ти у мене нічого не заробиш, поганий виродку!
«Мабуть, Бог відібрав у неї розум! – із жахом подумав хлопчина. – Що ж мені робити, як довести її додому?»
– Матусю, люба! Подивись на мене добре: невже ти не впізнаєш свого сина, свого Якоба?
– Ну, це вже занадто! – вигукнула Ганна і повернулася до сусідки. – Ви тільки подивіться на цього поганого карлика: став над душею, повідстрахував усіх покупців і ще має нахабство глузувати з мого нещастя. Я твій син, каже, Якоб… От безсоромна потвора!
Тоді Ганнині сусідки позіскакували з місць і почали лаяти Якоба так, як тільки вміли, а вже хто-хто, а перекупки, як відомо, лаятися вміють! Та як він сміє, сякий-такий, глумитися з бідолашної жінки! Всі ж бо знають, що вже сім літ як у неї вкрали гарного, мов намальованого, хлопця. А коли він, гидкий карлик, зараз же не відчепиться від неї, то вони гуртом так намнуть йому боки, що аж кістки тріщатимуть.
Горопаха Якоб нічого не розумів. Адже сьогодні вранці він, як звичайно, прийшов з матір’ю на базар, допоміг їй розкласти городину, тоді ходив із старою бабою до її хати, там попоїв трохи юшки, а опісля трішечки подрімав – і ось він знову тут. Чому ж і мати, і всі перекупки говорять про якісь-то сім літ? І всі чомусь звуть його гидким карликом! Що ж таке з ним сталося?
Побачивши, що мати аж ніяк не хоче його впізнавати, Якоб мало не заплакав і, вкрай засмучений, пішов до майстереньки свого батька. «Подивимося, що скаже він,– думав хлопець. – Невже й він не впізнає мене?»
Прийшовши до халабуди шевця, він став у дверях і зазирнув усередину. Майстер так поринув у роботу, що не помітив хлопця. Коли ж він ненароком глянув на двері, то впустив додолу все: черевики, дратву, шило – і злякано ви укнув
– Свят, свят! Що воно таке?..
– Добрий день, пане майстре,– привітався до нього хлопець і ввійшов у майстерню. – Як ваші справи?
– Погані, зовсім погані, пане карлику! – відповів той, і Якоб на сві і превеликий подив побачив, що батько його зовсім не впізнає. – Роблю один, а літа мої вже немолоді. Треба б мені підмайстерка, так грошей нема.
– А хіба у вас немає синочка, щоб потроху допомагав вам? – розпитував далі хлопець.
– Був колись… Якобом його звали… Тепер був би вже парубком років під двадцять, справжнім помічником мені, ото було б життя!..
– А де ж він тепер, ваш син? – спитав Якоб тремтячим голосом.
– Бог його святий знає,– сказав швець. – Уже сім років… а так, сім років минуло відтоді, як його вкрали у нас на базарі.
– Сім років! – скрикнув Якоб із жахом.
– Так, так, пане карлику, вже сім років. А наче зараз пригадую, як повернулась моя дружина з базару – плаче, голосить, що хлопець цілісінький день не вертається. Вона вже всюди оббігала, його шукаючи, і ніде не знайшла. Я ще раніше не раз і казав, і думав, що так воно станеться. Якоб був дуже вродливим хлопчиком – це кожен скаже,– дружина пишалася й раділа, коли люди його хвалили, і частенько посилала його з городиною до панів додому. Правда, воно було й непогано, бо його завжди щедро наділяли. Та я не раз казав: стережися, жінко, місто велике, людей лихих скільки хочеш тут живе! Пильнуй, кажу, мені хлопця! Так на моє і вийшло… Приходить якось на базар одворотна баба, перебирає всю городину й садовину і кінець кінцем купує стільки, скільки сама не здужає піднести. Моя дружина, добра душа, посилає з нею хлопця і… тільки ми його й бачили.
– І ви кажете, що відтоді вже сім років минуло?
– Сім літ буде весною. Скільки ми його шукали, ходили по місту, всіх розпитували – люди ж його знали й любили і теж допомагали шукати,– та все марно. І тієї старої, що купила капусту, ніхто не знав. Тільки одна дуже стара бабуся – вже їй, мабуть, годів із дев’яносто – сказала, що, певно, то була лиха фея Знайзілля, яка раз на п’ятдесят літ приходить у місто дещо собі купити.
Отаке розповів старий швець, легенько стукаючи молотком по черевику. І Якоб помалу зрозумів, що не вв сні, а насправді цілих сім літ прослужив у лихої феї білкою. Серце його стиснулося від гніву й горя. Сім дитячих літ украла в нього стара відьма, а що дала взамін? Тільки й того, що він навчився від морських свинок усіх див кухарських. Так він простояв кілька хвилин, думаючи про свою недолю, аж поки батько спитав його:
– Може, вам, паничу, сподобалося що-небудь з моєї роботи? Може б, ви схотіли придбати пару нових черевиків або… – швець усміхнувся,– або, може, футляр для вашого носа?
– Що вам за діло до мого носа? – образився Якоб. – І чого б це мені надягати на нього футляр?
– Ну,– промовив швець,– кому як подобається… Тільки якби в мене був отакий страшний ніс, то я б собі зробив для нього футляр з рожевого сап’яну. Подивіться, ось у мене є якраз підходящий шматок добрячого сап’яну. Правда, на такий футляр треба не менш цілого локтя. Зате, паничу, як добре ви зберегли б носа! Адже ви, мабуть, чіпляєтесь ним за всі одвірки, за кожну карету, коли хочете дати їй дорогу.
Хлопець остовпів з переляку. Він помацав свого носа – ніс був товстий і в дві долоні завдовжки! Отже, стара змінила йому вид! Через те й не впізнала його мати, через те й дражнили його всюди гидким карликом!..
– Майстре,– заблагав він, мало не плачучи,– а чи нема у вас часом дзеркала, щоб я міг на себе глянути?
– Ет, паничу,– відказав йому батько,– не такий ви вже вродливий, щоб на себе милуватись і, як на мене, зовсім нема чого вам щочасинки дивитися в дзеркало. Киньте таку звичку, бо люди сміятимуться, як побачать.
– Ах, дайте мені глянути в дзеркало! – благав Якоб. – Зовсім не для того воно мені потрібне, щоб милуватися.
– Дайте мені спокій, нема в мене дзеркала. Був десь у жінки уламок, та не знаю, куди вона його сховала. Коли вже вам так прикрутило подивитись у дзеркало, то онде через вулицю живе Урбан, цирульник, у нього є таке дзеркало, що вдвоє більше за вашу голову. Ідіть туди і дивіться, а тим часом бувайте здоровенькі!
Сказавши це, швець не дуже чемно випхав хлопця за двері і
знову сів за роботу. А Якоб, зовсім приголомшений, пішов через вулицю до цирульника Урбана, якого він раніше добре знав.
– Добрий день вам, пане Урбане,– привітався він. – Чи не дозволили б ви мені зазирнути на хвилинку у ваше дзеркало?
– З великою охотою дозволяю, паничку! Онде воно стоїть,– сказав цирульник, лукаво посміхаючись, і всі його клієнти, що поприходили голити бороди, весело зареготали. А Урбан не вгавав. – А ви, нівроку, бравий парубчина: стрункий та чепурний, шия лебедина, ручки, мов у королеви, а що вже за носочок гарний, то кращого, я думаю, ніде не побачиш! Трошки ви ним задаєтесь, паничу, це правда, та то байдуже, дивіться собі на здоров’я, скільки хочете, щоб не казали люди, ніби я з заздрості не пустив вас до дзеркала.
Так просторікував цирульник, а кругом так і розлягався гучний регіт. Тим часом Якоб підійшов до дзеркала і як подивився на себе, так сльози йому туманом і стали в очах. «Матінко моя рідна! То й не дивно, що не впізнала ти свого Якоба,– промовив він сам до себе. – Не таким він був у ті радісні дні, коли ти хвалилася ним перед людьми!» Очі в нього були маленькі, мов у свині, ніс здоровенний, аж звисав нижче підборіддя, а шиї зовсім не було – голова сиділа глибоко в плечах і страшенно боліла, коли Якоб силкувався повернути нею набік. На зріст він лишився такий самий, як і сім років тому, але натомість розрісся вшир: груди й спина так випиналися, що весь тулуб скидався на невеличкий добре напханий мішок. Цей неоковирний тулуб стирчав на малих тоненьких ноженятах, що ледве витримували його вагу. Зате руки виросли великі, як у дорослої людини, і звисали вниз уздовж тіла. Шкіра на руках почорніла й порепалась, а пучки були кощаві та довгі, мов веретена, і коли хлопець випростував і простягав руки вниз, то, не нахиляючись, діставав ними до підлоги. Отакою потворою став сердешний Якоб: лихі чари зробили з нього гидкого й неоковирного карлика.
І раптом пригадався йому той ранок, коли до них з матір’ю на базарі підійшла стара баба. Все, що він у неї тоді огудив: довгий ніс, гидкі пучки,– все те вона йому наділила, і тільки зам сть дати довгі тремтячі в’язи зовсім одібрала шию.
– Ну що, любий принце, досхочу вже надивились на себе? – спитав цирульник, підходячи до Якоба, і додав, сміючись: – Якби кому й схотілось уві сні побачити щось подібне, то навряд чи приверзлась би йому така смішна потвора. А знаєте, що я надумав, милий паничику? До мене в цирульню народу ходить чимало, та останнім часом усе-таки не стільки, як мені хотілось би. І все через те що мій сусіда, цирульник Шаум, найняв собі велетня, і той йому принаджує клієнтів. Ну, та придбати велетня тепер не дивина, а от такого, як ви, чоловічка вишукати – о, то зовсім інша річ! Ідіть до мене на службу, паничику, я вам усе чисто дам – їсти, пити, хату, одежу,– а за те ви стоятимете коло моїх дверей і будете закликати публіку та ще розводити мило й підв’язувати клієнтам серветки. Запевняю вас, ми обидва на тому не втратимо: у мене буде більше клієнтів, ніж у сусіди з його велетнем, а вам кожен охоче даватиме на чай.
В душі Якоб був обурений словами хазяїна, який хотів зробити з нього принаду для своєї цирульні, але він мовчки проковтнув образу. Карлик спокійно в доповів цирульнику, що на таку службу в нього нема часу, і пішов собі далі.
Та хоча лиха фея понівечила його тіло, душі його вона не пошкодила – це він добре відчував. Правда, і думав, і почувався він тепер не так, як сім років тому: за цей час він набагато порозумнішав. Він не побивався за своєю загубленою вродою, не засмутився своєю гидкою постаттю, тільки одне його мучило: його, мов пса, прогнали від батьківської хати. Тому він вирішив ще раз спробувати поговорити з матір ю.
Якоб знову пішов на базар і почав благати матір, щоб вона вислухала його спокійно. Він нагадав їй той день, коли до них на базарі підійшла стара баба, розповів про все, що трапилося з ним, як був він ще малим хлопцем. Потім розказав, як сім літ служив білкою в лихої феї і як вона зробила його гидким карликом за те, що він колись її огудив. Ганна не знала, що робити,– вірити йому чи ні. Все, що він оповідав їй про дитячі літа, було щирою правдою, але, почувши історію про те, як він сім літ був білкою, жінка недовірливо промовила: «Такого не може бути, і ніяких фей нема на світі». А коли вона знову подивилась на карлика, то він здався їй ще огиднішим – хіба могла вона повірити в те, що то – її син! Нарешті Ганна вирішила, що найкраще порадитися про все з чоловіком, і, позбиравши свої кошики, пішла з Якобом до майстерні, де швець латав черевики.
– Послухай,– звернулася вона до чоловіка,– оцей карлик каже, що він – наш син. Він мені все розповів, як сім років тому його вкрали на базарі і як його зачарувала лиха фея…
– Що?! – гнівно вигукнув швець. – Він тобі отакого наговорив? Постривай же, негіднику! Та це ж я йому щойно все розказав, а він заходився тебе тим морочить! Так ти був зачарований, мій синочку? Підожди-но, голубе, я тебе зараз розчарую!..
І, схопивши цілий жмут реміння, що його саме перед тим нарізав, батько кинувся на бідолашного Якоба і так шмагонув його по горбатій спині та довгих руках, що той закричав від болю і з плачем подався геть.
Нещасний карлик протинявся цілісінький день, не ївши й не пивши, а на ніч примостився на церковних східцях, просто на твердому й холодному камінні.
На світанку, коли сонечко розбудило Якоба своїм першим променем, він сів і замислився, як йому далі жити. Батько й мати від нього відцурались. Іти до цирульника він не хотів. Показувати себе за гроші? Ні, для цього він надто гордий… Так за що ж йому взятися? І тоді Якоб пригадав, що, бувши білкою, навчився добре куховарити. Він вважав – і не помилявся, – що в цьому ділі може позмагатися з будь-яким майстром, і вирішив використати це своє вміння.
А треба вам знати, що герцог тієї країни був відомий ненажера й ласун. Він любив добре попоїсти і вишукував собі куховарів з усіх країн світу. До його палацу й пішов Якоб. Біля брами його зупинили вартові й почали кепкувати з нього, але Якоб сказав, що йому треба бачити найголовнішого обер-кухмейстера, і вартові впустили його в двір. Він ішов до палацу, а вся челядь кидала роботу, витріщала на нього очі, аж заходилася з реготу. Потім уся ця братія пішла слідом за ним, так що скоро через весь двір потягся величезний хвіст герцогських слуг і довкола знявся такий лемент, наче за брамою стояв ворог. З усіх боків тільки й чути було: «Карлик, карлик! Бачили карлика?»
Зачувши галас, у дверях з’явився розгніваний доглядач герцогського палацу.
– Бий вас сила Божа! – закричав він, погрожуючи слугам величезним бичем. – Ви що це, мов собачня, зчинили тут гармидер? Чи ви не знаете, що пан герцог іще спить?
Він змахнув бичем і не дуже делікатно оперезав ним декого із своїх підлеглих.
– Ой паночку,– закричали ті,– та ви погляньте, до нас прийшов карлик, такий кумедний карлик, якого ви ще зроду не бачили!
Глянувши на Якоба, доглядач насилу здержався, щоб не зареготати на все горло і не похитнути цим свого авторитету в очах усієї челяді. Він порозганяв бичем натовп, завів карлика в палац і спитав, чого той прийшов. Коли він почув, що Якоб хоче доступитися до обер-кухмейстера, то перепинив хлопця:
– Ти, мабуть, помиляєшся, синочку, тобі треба до мене, до обер-гофмейстера, що доглядає за всім герцогським палацом. Адже ти хочеш стати лейб-карликом при герцогу, так?
– Ні, пане,– відповів Якоб,– я кухар і добре тямлю в усяких найделікатніших стравах. То зробіть ласку, дозвольте мені бачити обер-кухмейстера, може, я йому знадоблюся.
– Кожному – своя воля, малий чоловіче! А все-таки нерозсудливий ти хлопець, коли хочеш на кухню. Та в лейб-карликах ти нічогісінько не робитимеш, будеш собі байдикувати, маючи досхочу їсти й пити, ще й одежу гарну. А проте побачимо. Навряд щоб ти був такий мастак, аби стати герцогським кухарем, а для кухарчука ти надто гарний.
І, взявши Якоба за руку, доглядач повів його в покої обер-кухмейстера.
– Ласкавий пане,– промовив карлик і так низенько вклонився, що аж черкнув носом об килим на підлозі,– чи не треба вам тямущого кухаря?
Обер-кухмейстер оглянув Якоба з голови до ніг, потім зареготав так, що аж стіни задрижали.
– Так ти куховар? Невже ти гадаєш, що у нас такі низенькі плити? Та ти ж до жодної з них не дістанеш, навіть коли зіпнешся навшпиньки і витягнеш голову з плечей. Ех, хлопче, хлопче! Той, хто послав тебе сюди найматися кухарем, просто поглузував з тебе! – Й обер-кухмейстер знову весело зареготав, а разом з ним реготали і доглядач палацу, і всі слуги, що були в покої.
Та Якоб не збентежився.
– Ось не пошкодуйте лишень одного-двох яєчок, трохи сиропу чи вина, кількох жменьок борошна та приправ,– сказав він,– і дозвольте мені приготувати вам яку схочете їжу. Дайте все, що для того треба,– і на ваших очах буде все зроблено, і ви тоді скажете: «Так, це справжній кухар!»
Якоб поблискував своїми малими оченятами, його довгий ніс теліпався з боку в бік, а довгі кострубаті пучки невпинно рухались, немовби допомагаючи йому говорити.
– Гаразд! – погодився нарешті кухмейстер. – Спробуємо задля сміху. Ходімо до кухні.
Пройшовши через численні зали та коридори, вони потрапили до кухні. Це було величезне приміщення, світле й просторе. У двадцяти плитах день і ніч горів вогонь. Посередині був басейн із чистою проточною водою, де тримали живу рибу. Попід стінами стояли великі шафи із запасами всякої всячини, що її треба мати кухареві напохваті. А по обидва боки кухні було десять комор, ущерть напханих найрізноманітнішими ласощами. Кухарі, малі й великі, метушились, як мухи в окропі,– торохтіли й брязкали казанами, сковородами, ножами та ополониками. Коли ж увійшов пан обер-кухмейстер, усі стали мов онімілі, і чути було тільки, як тріщали головешки та хлюпала в басейні вода.
– Що звелів приготувати,на сніданок пан герцог? – спитав кухмейстер першого сніданкового кухаря.
– Пан герцог зволив замовити датську юшку з червоними гамбурзькими галушками.
– Гаразд,– промовив кухмейстер і повернувся до Якоба: – Ти чув, що буде снідати пан герцог? Чи зумієш ти зварити ці вишукані страви? Б’юсь об заклад, що галушок тобі нізащо не приготувати: тільки нам відомий їх рецепт.
– Нема нічого легшого,– відповів усім на здивування карлик, бо таку юшку він дуже часто варив, коли був білкою. – Нехай мені дадуть для юшки отакі й такі присмаки, те й оте листя, смальцю дикого кабана, корінців і яєць. А для галушок,– промовив він тихенько, щоб чули тільки кухмейстер та сніданковий кухар,– для галушок мені треба чотири сорти м’яса, трохи вина, качиного жиру, імбиру і тієї травички, що зветься шлунковтіха.
– Святий Бенедикте! Яким дивом ти все це знаєш? – вигукнув вражений сніданковий кухар. – Усе чисто сказав так, як слід, а про травичку шлунковтіху навіть ми самі нічого не знаємо – з нею, мабуть, галушки будуть ще смачніші. О, ти диво між кухарями!
– Ну, не сподівався я такого,– здивовано промовив обер-кухмейстер. – Отже, дайте йому все, чого він хоче, посуд і все таке інше, і нехай він сьогодні готує сніданок.
Та коли все було принесено, виявилося, що Якоб ледве носом сягає до плити. Довелося принести два стільці й поставити на них карлика. Коло плити тісним кружком з’юрмилися кухарі, кухарчуки, послугачі та всякий інший люд. Вони дивились і дивувалися, як-то все справно виходить у маленького чоловічка. А той, закінчивши приготування, звелів поставити на жар два горщики і кип’ятити доти, доки він скаже. Тоді Якоб почав рахувати: раз, два, три і все далі й далі, аж поки дійшов до п’ятисот, а тоді гукнув: «Стій!» Зараз же горщики були зняті з жару, і карлик запросив кухмейстера покуштувати страву.
Один з кухарів звелів кухарчукові подати йому золотий ополоник, ополоснув його в проточній воді й простяг панові обер-кухмейстеру. Той підійшов до плити, зачерпнув ополоником трохи юшки, покуштував, заплющив очі, задоволено цмокнув язиком і аж тоді промовив:
– Чудово, побий мене Боже, чудово! Чи не покуштуєте й ви хоч з ложечки, пане доглядачу?
Доглядач палацу поклонився, взяв ополоник, сьорбнув з нього і теж був до краю вдоволений.
– Ви, шановний сніданковий кухарю, тямущий і дотепний кулінар. Але, вибачайте, так чудово зварити ні датської юшки, н гамбурзьких галушок ви не зможете!
Кухар покуштував і собі, тоді з великою пошаною потис Якобові руку і промовив:
– Карлику, ти великий мастак у нашому ділі. А травиця шлунковтіха й справді надає галушкам зовсім особливого смаку.
В цей час до кухні прийшов камердинер герцога і сказав, що герцог звелів подавати сніданок. Страви були висипані в срібні тарілки й послані герцогові. А Якоба обер-кухмейстер покликав до себе в кімнату і почав з ним розмову. Та незабаром прибіг посланець і покликав обер-кухмейстера до герцога. Той швиденько вдягся в свою парадну одежу і пішов за посланцем.
Герцог був дуже вдоволений. Він з’їв усе, що йому принесли, і, коли ввійшов обер-кухмейстер, саме витирав бороду.
– Слухай, кухмейстере,– сказав він,– я і досі був завжди вдоволений твоїми кухарями, але скажи мені, хто з них готував сніданок сьогодні? Такого смачного ще ніколи не було за весь той час, як я сиджу на троні мого батька. Кажи ж бо, як звати того кухаря, я хочу подарувати йому кілька червінців.
– Пане герцоге! Це дивовижна історія,– відповів обер-кухмейстер і розповів про те, як прийшов до нього сьогодні вранці карлик, як він в одну душу хотів стати кухарем і як усе було потім.
Герцог дуже здивувався, звелів гукнути до себе того карлика й став його розпитувати, хто він І звідки. На цей раз бідний Якоб уже не наважився розказувати, як був зачарований та як служив білкою. Він сказав, що не має ні батька, ні матері, а куховарити навчився в однієї старої пані. “
– Коли хочеш зостатись у мене на службі,– сказав йому герцог,– то я тобі покладу на рік п’ятдесят червінців, парадну одежу, а крім того дві пари штанів. А твій обов’язок буде – щодня готувати мені сніданок і доглядати за тим, щоб обід був зроблений як слід. А через те, що в моєму палаці кожен має якесь прізвисько, ти будеш зватися Носом, а чин твій буде – унтер-кухмейстер.
Якоб упав навколішки перед могутнім герцогом, поцілував йому черевика і присягнувся служити на совість. Тепер він мав притулок і не журився завтрашнім днем, а робив своє діло і незабаром здобув велику шану. Усі стали казати, що відтоді як прийшов до палацу карлик Ніс, герцог зробився зовсім іншою людиною. Раніше нерідко бувало так, що герцог шпурляв тарілки й таці просто межи очі кухарям, а одного разу, дуже вже розпалившись гнівом, він самому обер-кухмейстерові кинув у лице смаженою телячою ногою, та так, що бідолаха звалився з ніг і після того три дні лежав хворий. Правда, потім герцог уладнав справу тим, що зроблену в гніві шкоду покривав жменями червінців, і все-таки кожен кухар, подаючи йому страви, і тремтів, і стовпів з переляку. Та після того, як у палаці з’явився карлик, усе змінилося. Герцог їв тепер уже не тричі на день, а п’ять разів, і ніколи не траплялося того, щоб він хоч раз закопилив губу. Все йому було до смаку, до людей він став дуже приязний і з кожним днем гладшав.
Часто-густо, сидячи за столом, герцог викликав до себе обер-кухмейстера й карлика Носа, а коли ті приходили, то садовив їх обабіч себе – одного праворуч, а другого ліворуч -– і сам власноручно пхав їм просто в рот ласі шматочки.
Це була неабияка ласка, й обидва вшановані дуже її цінували.
Так жив собі карлик Ніс мало не два роки, всім вдоволений, тільки що іноді журився за батьком-матір’ю. Все йшло без ніяких видатних подій, аж поки не трапилась одна пригода. Карликові особливо щастило тоді, коли він щось купував. Тому, коли дозволяв йому час, він любив сам піти на базар і приторгувати там птицю й садовину.
І от якось пішов він у гусячий ряд пошукати важких та гладких гусей, до яких герцог був особливо ласий. Кілька разів він пройшов уздовж усього базару, поглядаючи, чи нема де чого підходящого. Його постать уже не викликала тут реготу й глуму, якраз навпаки, всі дивилися на нього з повагою, бо кожен знав, що це – славнозвісний лейб-кухар самого герцога. І тепер кожна господиня, що торгувала гусьми, була щаслива, коли він повертав до неї свого довгого носа.
В кінці гусячого ряду, десь у куточку, Якоб побачив одну жінку, що теж винесла на продаж гусей, але стояла мовчки, не вихваляючи свого товару, не хапаючи за поли покупців, як інші перекупки. Якоб підійшов і став оглядати її гусей та пробувати їх на вагу. Вони були саме такі, як він хотів, а тому він купив усіх трьох разом з кошиком, узяв його на плечі й пішов до палацу. Дорогою Якоб дуже дивувався тим, що двоє гусей лопотіли й гелготали так, як їм і належало, а третя гуска сиділа зовсім тихо, наче в глибокій задумі, і тільки зрідка тяжко зітхала – ну зовсім ніби людина. «Чи не хвора вона? – промовив він сам до себе. – Треба поспішати, щоб скоріше зарізати й розпатрати її». І тут гуска виразно й голосно відповіла йому:
Спробуй тільки зачепи мене –
Зараз я вкушу тебе.
А як тільки мене схочеш
Ти замордувать –
Тоді рясту тобі, хлопче,
Більше не топтать!
З переляку карлик Ніс аж впустив кошика додолу, а гуска подивилася на нього чудовими розумними очима й знову зітхнула.
– Овва! – вигукнув Ніс. – То виходить, що ви, панно гуско, вмієте говорити! Ніяк не сподівався. Тільки нащо ж таке страшне казати? Хто вміє в світі жити, той не занапастить такої рідкісної птиці. Б’юсь об заклад, що раніше на вас не було пір’я, бо й сам я був колись нікчемною білкою.
– Це правда,– промовила гуска,– я народилася на світ не в цій ганебній шкурі. Ах, хто б міг подумати, що Мімі, доню великого Ве- тербока, заріжуть і обпатрають на кухні якогось-то герцога!
– Заспокойтесь, люба панно Мімі,– розважав її карлик Ніс. – Як чесна людина й унтер-кухмейстер його світлості я ручуся вам, що ніхто не переріже вам горла. Я зроблю вам кубельце у своїй власній кімнаті, даватиму скільки схочете їжі, а свої вільні часинки присвячу розмові з вами. А на кухні скажу, що підгодовую вас особливими травами для самого герцога. І коли трапиться добра нагода, випущу вас на волю.
Гуска дякувала карликові зі слізьми на очах, а він зробив усе, як обіцяв: зарізав лише двох гусей, а для Мімі змайстрував велику клітку і сказав що буде відгодовувати її для самого герцога якимсь особливим способом. Він і справді не годував Мімі тим, чим звичайно годують гусей, а носив їй печиво та різні солодощі. Коли ж у нього випадала вільна хвилинка, він сідав коло гуски і намагався розважити її сум розмовою. Вони розказали одне одному про свої пригоди і поневіряння, і карлик Ніс довідався про те, що гуска Мімі – дочка чарівника Ветербока, який живе на острові Готланді. Колись він дуже посварився з однією старою феєю, і та в помсту перетворила його дочку в гуску.
Коли карлик Ніс розповів гусці свою історію, та промовила:
– В таких справах я дещо тямлю, адже мій батько – чарівник. Правда, він навчив мене тільки того, що можна було переказати, але ваша розмова біля кошика з городиною, твоє несподіване перетворення з білки в людину після того, як ти почув дух того зілля, деякі натяки в словах старої – все це свідчить про те, що ти був заворожений на зіллях, отже, коли ти знайдеш ту травичку, про яку думала стара, коли чарувала тебе, то ти можеш визволитися.
Це була не велика втіха для карлика Носа: де ж її шукати, ту травичку? Проте він подякував Мімі за пораду і в серці його зажевріла надія.
Саме в той час приїхав у гості до герцога його приятель, сусідній князь. Герцог покликав до себе карлика Носа і сказав йому:
– Ну, тепер ти повинен показати всю свою майстерність. Цей князь, що гостює в мене, звик добре попоїсти і має славу найпершого ласуна, після мене, звичайно. То ти вже доглянь і подбай, щоб мій стіл щодня дивував його чудовими несподіванками. І пам’ятай про те, що ти не смієш, поки він тут, готувати двічі однакову страву, а то я позбавлю тебе своєї ласки. На все, що тобі потрібно, ти братимеш від мого скарбника стільки грошей, скільки забажаєш. Коли для доброї страви треба буде класти в смалець золото й діаманти – клади! Краще я стану старцем, ніж почервонію з сорому перед князем.
Так сказав герцог. Карлик Ніс низенько вклонився і промовив:
– Як ви, ваша світлосте, велите, так і буде! Бог суддею, що я зроблю все для того, аби тільки догодити тому князеві.
Карлик Ніс перевершив себе. Він не шкодував ні герцогових грошей, ні власних сил. Цілісінький день його бачили серед хмари диму й вогню, і під склепінням кухні раз у раз лунав його голос, коли він командував молодшими кухарями та кухарчуками.
Сусідній князь уже два тижні гостював у герцога і був усім задоволений. П’ять разів на день вони сідали за їжу, і герцог не мав підстав ремствувати на свого карлика. І от на п’ятнадцятий день герцог звелів покликати Якоба до столу і представив його своєму гостеві, запитавши, чи вдоволений він унтер-кухмейстером.
– Ти – чудовий кухар,– звернувся до Якоба князь,– і тямиш, що то значить – добре попоїсти. За весь час, як я тут, ти жодного разу не подавав двічі однакової страви, і. все було чудово приготовано. Тільки скажи мені, чому ти досі не почастуєш нас королем усіх страв – паштетом «сюзерен»?
Карлик дуже злякався, бо ніколи не чув про цей королівський паштет.
Однак нічим не виказав свого переляку і спокійно відповів:
– Ваша світлосте, я сподіваюся, що ви ще довго будете гостювати при цьому дворі, а тому не поспішав. Бо чим же справді може кухар ознаменувати день від’їзду високого гостя, як не королем паштетів?
– Он як! – промовив герцог, посміхаючись. – А щодо мене, то ти, мабуть, дожидаєшся моєї смерті, щоб ознаменувати її, га? Адже ти ще ніколи не подавав мені до столу цього паштету. Однак придумай на сьогодні щось інше, а завтра на обід щоб неодмінно був цей паштет!
– Буде так, як каже ваша світлість! – відповів карлик і вийшов. Тільки ж пішов він невеселий, бо не знав, як готується той паштет. Замкнувшись у своїй кімнаті, він заплакав гіркими сльозами над своєю недолею. Гуска Мімі спитала, чого він журиться, і коли почула про паштет «сюзерен», то промовила:
– Не журися, впини свої сльози! Цей паштет у мого батечка часто готували, і я приблизно знаю, що для цього треба: візьми отого й того стільки й стільки, а коли щось вийде і не зовсім так, то в наших панів не такий делікатний смак, щоб вони добрали толку.
Карлик Ніс аж підстрибнув од радості, благословив той день, коли купив гуску, і заходився готувати короля паштетів. Спочатку він зробив трохи для проби і, побачивши, що вийшло дуже добре на смак, дав покуштувати нову страву обер-кухмейстеру, який також залишився дуже нею задоволений.
Другого дня Якоб зробив паштет у великій посудині і, вийнявши його з печі та прикрасивши квітками, зараз же одіслав ще теплим до столу. А сам одяг свою найкращу одежину й теж подався до їдальні. Коли він прийшов туди, дворецький саме розрізав паштет на скибки і, поклавши на дві. срібні тарілочки, подав одну герцогу, а Другу – його гостеві. Герцог одразу взяв до рота добрий кавалок паштету, проковтнув, заплющив очі від насолоди і вигукнув:
– Ах, ах, ах! Ну, це й справді король серед паштетів, зате ж і мій карлик – король серед кухарів! Правду я кажу, дорогий мій друже? – звернувся він до гостя.
Той узяв малесенький шматочок паштету, добре його розкуштував і в’їдливо посміхнувся.
– Страва зроблена добре,– відповів він, відсовуючи тарілку,– тільки, як я й гадав, це не справжній «сюзерен».
Герцог насупив чоло від гніву й невдоволення і почервонів із сорому.
– Нікчемний собако! – люто вилаяв він карлика. – І ти наважився зробити таке своєму панові? Ти хочеш, щоб я покарав тебе за твої підлі витівки й відрубав твою величезну голову?
– Ах, ваша світлосте, змилуйтесь Бога ради! Адже я зробив цю страву так, як велять правила нашої науки, і там не може бути ніяких нестач! – сказав карлик Ніс, затремтівши від страху.
– Це брехня, ледащо! – перепинив його герцог і одіпхнув ногою геть від себе. – Мій гість не кидає слів на вітер. От я тебе самого порубаю на шматки і спечу з тебе паштет!
– Згляньтеся! – скрикнув карлик, падаючи навколішки перед князем і обіймаючи йому ноги. – Скажіть, чого нестає цій страві, чим вона не вдовольняє вашого смаку? Не дайте мені загинути за якусь-то пригорщу борошна з м’ясом.
– Це тобі нічого не допоможе, любий Носе,– відповів князь, усміхаючись. – Я ще вчора знав, що ти не зумієш зробити цієї страви так, як мій кухар. Тут нестає однієї травички, якої у вашому краї не знають,– травички смакохоти, а без неї цей паштет лишається без присмаку, і твій пан ніколи не покуштує такого «сюзерена», як я.
Тоді герцог просто сказився від люті.
– Ні, я таки їстиму його! – несамовито вигукнув він, вирячивши очі. – Присягаюся моєю герцогською честю: або я завтра почастую вас паштетом, якого ви хочете, або ж голова цього невігласа стирчатиме на списі перед моїм палацом. Іди, собако! Я ще раз даю тобі двадцять чотири години.
І бідний карлик знову пішов у свою кімнату плакатися гусці на свою недолю. Тепер-то він уже неодмінно загине, бо про ту травичку смакохоту він ніколи не чув.
– Тільки й біди? – промовила гуска. – Ну, то в цьому я тобі ще допоможу, бо мене батько навчив розумітися на всяких травах та зіллях. Може, в інший час ти й загинув би, але тепер, на щастя, молодик, а саме о цій порі зацвітає та травиця. Тільки спочатку скажи мені, чи є поблизу палацу старі каштанові дерева?
– Та, хвалити Бога, є доволі,– відповів карлик Ніс. – У парку коло ставка ціла купа каштанів. А навіщо вони?
– Травиця, що тобі потрібна, росте тільки при корінні старого каштана,– сказала Мімі. – Не гай часу, ходімо. Бери мене на руки, а там пустиш додолу, і я тобі допоможу знайти зілля.
Карлик зробив усе, як сказала гуска, і, взявши її на оберемок, пішов до виходу з палацу. Та вартовий, побачивши його, простяг свого списа й загородив дорогу.
– Не можна, друже Носе! Нам заборонено випускати вас із палацу.
– Але ж у парк мені можна? – заперечив карлик. – Зроби ласку, пошли когось, нехай спитають доглядача палацу, чи можна мені піти в парк пошукати там травиці.
Вартовий послухався, і карлику дозволили вийти в парк, бо навколо
нього стояли такі височенні мури, що годі було й думати перелізти через них і втекти.
Опинившись на волі, карлик Ніс обережно пустив додолу гуску Мімі, і вона швидко побігла до ставу, де стояли купою каштани. Карлик Ніс шкандибав за нею у великій тривозі: це ж вона – його єдина й остання надія. Він уже надумав, що робити, коли Мімі не знайде потрібної травички: краще він кинеться в став, ніж допустить, щоб йому відрубали голову.
Тим часом гуска марно шукала травичку. Вона бігала попід усіма старими каштанами, перебирала дзьобом зілля, а потрібної травиці все не було. Бідна Мімі зі страху та жалю аж заплакала. А надворі вже смеркалось, і кругом ставало дедалі темніше, так що вже важко було розібрати щось між зіллям. Озирнувшись довкола, Якоб кинув поглядом на другий бік ставу.
– Дивись, дивись, – зрадів він, – онде, на тому боці, стоїть ще одне величезне старе дерево. Ходімо мерщій туди і пошукаємо, чи не цвіте там моє щастя-доля!
Гуска знялася і полетіла навпростець над водою, а Якоб, щодуху перебираючи коротенькими ніжками, побіг берегом за нею. Каштанове дерево було величезне, його широкі віти майже не пропускали світла і біля стовбура було зовсім темно. Та раптом гуска спинилася мов укопана, весело затріпотіла крильми, засунула голову у високе зілля і, щось там зірвавши, простягла в дзьобі здивованому Якобу.
– Оце і є та сама травичка, яка тобі потрібна, і тут її стільки, що вистачить на все твоє життя! – сказала вона.
Карлик уважно розглядав травичку. Від неї йшов солодкий запашний дух, що мимоволі нагадав йому сцену його перетворення. Стебло й листячко були блакитно-зелені, а зверху вирізнялась ясно-жовта квіточка.
– Яке диво! – сказав він нарешті. – Ти знаєш, мені здається, що це – та сама травичка, яка перевернула мене з білочки в оцю неоковирну потвору. Чи не спробувати мені щастя?
– Ні, ні, почекай,– зупинила його гуска. – Набери повну пригорщу цієї травиці, ходімо в твою кімнату, заберемо всі гроші й добро, яке ти маєш, і тоді вже спробуєш травичку.
Так вони й зробили: пішли назад до палацу і поскладали в один вузлик усе, що було в карлика Носа,– півсотні червінців, трохи одежини та черевики. Зв’язавши вузлик, карлик промовив:
– Коли буде на те воля Неба, я зараз позбудуся цього тягаря.
Він засунув носа в травичку і глибоко вдихнув її запах. І тоді все його тіло почало з хрускотом витягатись. Якоб відчував, що його голова підіймається над плечима, скосивши очі на свого носа, побачив, як той швидко меншає. Груди й плечі стали вирівнюватись, а ноги – довшати.
Гуска дивилася на все те диво й чудувалась.
– Ой, який же ти великий, який вродливий! – вигукувала вона. – Та на тобі й сліду не лишилося від карлика!
Якоб дуже зрадів і, склавши руки на грудях, щиро помолився Богові. Проте він не забув про те, що своїм порятунком завдячує гусці Мімі. І хоча серцем він уже полинув до старих батьків своїх, вдячність перемогла те почуття.
– Кому ж, як не тобі, Мімі, я повинен дякувати за те, що немовби вдруге народився? Адже ж без тебе я ніколи не знайшов би цієї травички і мусив би довіку залишатися гидким карликом, а може, й загинути під сокирою ката. Я хочу тобі віддячити й понесу тебе до твого батька: в чарівничих справах він мастак і без великого клопоту визволить тебе від чарів.
Гуска аж заплакала від радості й зразу ж погодилась. Якобові пощастило непомітно прослизнути з палацу разом із нею, й обоє, не гаючи часу, рушили в дорогу.
Що ж додати до цієї історії? Хіба те, що Якоб щасливо доїхав до чарівника Ветербока, що той зняв з дочки чари і наділив Якоба щедрими дарунками, що невдовзі юнак повернувся додому і що його батько й мати впізнали в ньому свого вкраденого сина, що за подарунки Ветербока Якоб купив собі крамницю і став багатий та щасливий.
І ще лишилося розказати про те, що в палаці герцога після зникнення карлика Носа зчинилася велика метушня. На другий день, коли герцог намірявся виконати свою погрозу і звелів одрубати карликові голову, бо той не дістав потрібної травиці, Якоба ніде не могли знайти. Тоді високий гість вирішив, що ніби герцог сам допоміг карликові утекти, аби не втратити свого найкращого кухаря, і почав дорікати герцогові, що той порушив своє слово. Так виникла війна, відома в історії під назвою «Трав’яної війни». В цій війні було багато запеклих боїв, але кінець кінцем настав мир, що був прозваний «Паштетним миром», бо на урочистому бенкеті гостям піднесли короля паштетів – спечений княжим кухарем паштет «сюзерен». Отоді вже поласував герцог досхочу!
Страница 1 из 2
Гулливер
Жил-был однажды в Англии врач по имени Гулливер. Как-то в городе Бристоле он сел на корабль «Антилопа», который направлялся в Восточную Индию. Ночью внезапно начался сильный шторм. Корабль пошёл ко дну. Гулливер, ухватившись за деревянную доску, всю ночь боролся с волнами.
На рассвете море успокоилось, и Гулливера течением вынесло на песчаный берег. Совершенно выбившись из сил, он уснул глубоким сном. Когда Гулливер проснулся, солнце стояло высоко в небе. Он прикрыл глаза и хотел было поднять руку, чтобы защититься от солнца, но её что-то удерживало. Не смог он пошевелить и другой рукой. Гулливер попытался поднять голову - ничего не получилось. Ноги тоже не двигались. Вокруг себя он слышал смутный шум, однако не мог видеть ничего, кроме неба. Неожиданно что-то живое задвигалось по его ноге, пробралось на грудь и приблизилось к подбородку. Опустив глаза, Гулливер с удивлением обнаружил, что перед ним стоит маленький человечек в ярких одеждах, ростом не более пятнадцати сантиметров, вооружённый луком и стрелами.
С большим трудом Гулливеру удалось освободить правую руку и повернуться на бок. Он взял в руку крошечное создание, стоявшее перед ним, и, освободив вторую руку, попытался объяснить ему, что очень хочет пить. Маленький человечек пронзительно свистнул, и очень скоро появились повозки, гружённые бочками с отличным вином. Гулливер осушил более пятидесяти таких бочек. Затем ему дали караваи хлеба. Каждый был величиной не более ружейной пули. Всё это время Гулливер осторожно держал в руке солдатика-заложника, который, похоже, был их командиром. Теперь и Гулливер, и маленькие человечки поняли, что никто из них не замышлял ничего дурного. С помощью жестов человечки дали Гулливеру понять, что он должен встать и следовать за ними.
Страна, которую увидел Гулливер, была миниатюрной - по размеру этих маленьких созданий. Они вошли в город, и Гулливера, двигавшегося с большой осторожностью, привели к башне, где его ожидали люди, весь вид которых показывал их важность. Среди них был сам император. Несколько раз в большой рупор с башни произнесли слово «Лилипутия». Гулливер понял, что так называется эта необычная страна. Ему указали на здание, которое лилипутам должно было казаться огромным. В этом здании и решено было поместить Гулливера. 
Он позволил заковать себе ногу в цепи. Вскоре Гулливер оправился после кораблекрушения и был доволен, что остался жив, пусть даже при таких странных обстоятельствах. Лилипуты приносили ему разнообразную пищу. Со временем они научились общаться с помощью больших плакатов, на которых Гулливер и местные мудрецы по очереди писали большие буквы, каждый на своем языке. С императором Лилипутии у Гулливера установились неплохие отношения. Огромная толпа любопытных каждый день приходила посмотреть на Гулливера, и каждый приносил в подарок какое-нибудь угощение.
Однажды Гулливер захотел удивить всех холостым выстрелом из своего пистолета. В тот момент он не осознавал, что это сильно повлияет на его судьбу. Во время кораблекрушения Гулливеру удалось спасти саблю, пистолет, часы, маленький дневник, бритву, несколько монет и старый гребень. Император захотел узнать, как Гулливер пользовался всеми этими предметами. Особенно впечатлило императора, как Гулливер одним взмахом сабли срубил сразу несколько деревьев.
Когда Гулливер начал понимать язык лилипутов, он узнал, почему многие из них всегда были вооружены. По ту сторону моря находился остров под названием Блефуску, жители которого с давних времен были врагами лилипутов. Лилипутия неоднократно отражала нашествия блефускуанцев.
Однажды к Гулливеру прибежал гонец императора и сказал, что сам император желает говорить с ним. Гулливер, разумеется, остался ждать императора во дворе, потому что войти во дворец ему не позволяли его размеры. Император объяснил Гулливеру, что скоро стране придётся воевать. Разведчики донесли ему, что флот Блефуску
готовится напасть на Лилипутию.
Император спросил Гулливера, готов ли он помочь лилипутам отразить нападение врага. Гулливер согласился, но при двух условиях: чтобы всё обошлось без жертв и чтобы в случае победы император помог Гулливеру возвратиться на родину. Оба эти условия были приняты. Тогда Гулливер попросил, чтобы ему точно объяснили, где находится остров Блефуску и его порт. Затем он распорядился измерить глубину моря вокруг острова.
Жила когда-то королева. Она родила много детей, но в живых осталась одна только дочь. Правда, эта дочь была прекрасней всех дочерей на свете, и овдовевшая королева не чаяла в ней души; но она так боялась потерять юную принцессу, что не старалась исправить ее недостатки. Восхитительная девушка знала, что красотой больше походит на богиню, чем на смертную женщину, знала, что ей предстоит носить корону; она упивалась своей расцветающей прелестью и возгордилась так, что стала всех презирать.
Ласки и потачки королевы-матери еще больше убеждали дочь, что на свете нет жениха ее достойного. Что ни день принцессу наряжали Палладой или Дианой, а первые дамы королевства сопровождали сопровождали ее в костюме нимф. Наконец, чтобы совсем уже вскружить голову принцессе, королева нарекла ее Красавицей. Она приказала самым искусным придворным художникам написать портрет дочери, а потом разослать эти портреты королям, с которыми поддерживала дружбу. Увидав портрет принцессы, ни один из них не мог устоять против ее всепобеждающих чар — иные заболели от любви, иные лишились рассудка, а те, кому повезло больше, в добром здравии явились ко двору ее матери. Но, едва бедные государи увидели принцессу, они сделались ее рабами.
На свете не было королевского двора более изысканного и учтивого. Двадцать венценосцев, соперничая друг с другом, пытались заслужить благосклонность принцессы. Если, потратив триста или даже четыреста миллионов золотом на один только бал, они слышали из ее уст небрежное: «Очень мило», они почитали себя счастливыми. Королева была в восторге от того, что ее дочь окружена таким поклонением. Не проходило дня, чтобы ко двору не прислали семь или восемь тысяч сонетов и столько же элегий, мадригалов и песенок, сочиненных поэтами со всех концов света. И воспевали прозаики и поэты того времени только одну Красавицу. Даже праздничные фейерверки устраивали в ту пору из стихотворений: они сверкали и горели лучше всяких дров.
Принцессе уже исполнилось пятнадцать лет, но никто не смел просить ее руки, хотя каждый мечтал о чести стать ее супругом. Но как тронуть подобное сердце? Хоть пытайся из-за нее удавиться несколько раз на дню, она сочтет это безделицей. Вздыхатели роптали на жестокость принцессы, а королева, которой не терпелось выдать дочь замуж, не знала, как взяться за дело.
- Ну, пожалуйста, — просила иногда королева свою дочь, — смирите хоть немного невыносимую гордыню. Это она внушает вам презрение ко всем королям, что съезжаются к нашему двору. Я мечтаю выдать вас за одного из них, а вы не хотите мне угодить.
- Я счастлива и так, — отвечала Красавица. — Позвольте же мне, матушка, сохранить мое душевное спокойствие. По-моему, вам следовало бы огорчаться, если бы я его утратила.
- Нет, — возражала королева, — я огорчилась бы, если бы вы полюбили того, кто вас недостоин, но взгляните на тех, кто просит вашей руки. Поверьте мне: никто на свете не может с ними сравниться.
И это была правда. Но принцесса, уверенная в собственных достоинствах, полагала, что сама она превосходит всех.
Упорно отказываясь выходить замуж, она мало-помалу так раздосадовала мать, что та стала раскаиваться, да поздно в том, что слишком потакала дочери. Не зная, что предпринять, королева в одиночестве отправилась к прославленной фее, которую звали Фея пустыни. Однако увидеть фею было не так-то легко — ее охраняли львы. Но это не смутило королеву — она с давних пор знала, что львам надо бросить пирожное из просяной муки на сахаре и на крокодильих яйцах; королева сама испекла пирожное и положила его в корзиночку, которую взяла с собой в дорогу. Но долго идти пешком она не привыкла и, устав, прилегла отдохнуть под деревом. Незаметно для себя она заснула, а, проснувшись увидела, что корзинка пуста — пирожное исчезло, и в довершение несчастья королева услыхала, что громадные львы близко — они громко рычали, почуяв королеву.
- Увы! Что со мной будет? — горестно воскликнула королева. — Львы меня сожрут.
И она заплакала. Не в силах двинуться с места, чтобы спастись бегством, она только прижималась к дереву, под которым спала. И вдруг услышала:
- Хруп, хруп!
Она оглянулась по сторонам, потом подняла глаза и увидела на дереве человечка размером не больше локтя — человечек ел апельсины.
- Я знаю вас, королева, — сказал он ей, — и знаю, как вы боитесь львов. И боитесь вы не напрасно, львы уже сожрали многих, а у вас, на беду, не осталось пирожного.
- Что ж, придется умереть, — вздохнула королева. — Увы! Я бы меньше горевала об этом, если бы успела выдать замуж мою дорогую дочь!
- Так, стало быть, у вас есть дочь? — воскликнул Желтый Карлик (его прозвали так за желтизну кожи и за то, что он жил в апельсиновом дереве). — Право, я очень рад, потому что давно уже ищу жену на суше и на море. Если вы отдадите ее за меня, я спасу вас от львов, тигров и медведей.
Королева посмотрела на ужасного Карлика, и его вид испугал ее не меньше, чем прежде львы. Задумавшись, она ничего не ответила Карлику.
- Как, сударыня? — вскричал он, — вы еще сомневаетесь? Видно, вы совсем не дорожите жизнью.
И тут королева увидела на вершине холма бегущих к ней львов. У каждого льва было по две головы, по восемь ног и четыре ряда зубов, а шкура была жесткой, как чешуя, и цвета красного сафьяна. При этом зрелище бедная королева, трепеща словно голубка, завидевшая коршуна, закричала что есть мочи:
- Господин Карлик! Красавица ваша!
- Пф! — надменно ответил Карлик. — Красавица слишком хороша собой, мне она не нужна, пусть остается у вас.
- О, монсеньер, — взмолилась в отчаянии королева, — не отвергайте ее. Это прелестнейшая в мире принцесса.
- Ну так и быть, — согласился тот, — возьму ее из милости. Но не забудьте, что вы мне ее отдали.
И тотчас ствол апельсинового дерева, на котором сидел Карлик, раздвинулся, королева стремительно бросилась в него, дерево сомкнулось снова, и львы остались ни с чем. Напуганная королева вначале не заметила, что в дереве есть дверь, но теперь она увидела ее и открыла; дверь выходила в поле, поросшее крапивой и чертополохом. Вокруг тянулся ров, наполненный тинистой водой, а поодаль стояла низенькая, крытая соломой хижина. Оттуда с веселым видом вышел Желтый Карлик; на нем были деревянные башмаки, куртка из грубой шерсти, а сам он был лысый, с огромными ушами, словом, настоящий маленький злодей.
- Я очень рад, госпожа теща, — сказал он королеве, — что вы смогли увидеть небольшой дворец, в котором будет жить со мной ваша Красавица: вот этим чертополохом и крапивой она сможет кормить осла, на котором будет выезжать на прогулку; от непогоды ее укроет вот этот сельский кров; пить она будет эту воду, а есть — жиреющих в ней лягушек; а сам я, красивый, бодрый и веселый, буду при ней неотлучно днем и ночью — я не потерплю, чтобы даже ее собственная тень следовала за ней усердней, чем я.
Злосчастная королева сразу представила себе горестную жизнь, какую сулил ее любимой дочери Карлик, и, не снеся такой ужасной мысли и ни слова не ответив Карлику, без чувств упала наземь. Но пока королева лежала замертво, ее преспокойно перенесли на ее собственную постель, и притом на голове у нее оказался нарядный ночной чепец, отделанный кружевом такой красоты, какое ей никогда не приходилось носить. Проснувшись, королева вспомнила, что с ней случилось, но не поверила этому — ведь она находилась в своем дворце, среди своих придворных дам и рядом была ее дочь, как же она могла поверить, что побывала в пустыне, что ей грозила смертельная опасность, и Карлик, избавивший ее от этой опасности, поставил ей жестокое условие — выдать за него Красавицу? Однако чепец, отделанный диковинным кружевом и лентами, удивил королеву не меньше, чем то, что она считала сном. Охваченная страшной тревогой, она впала в такую тоску, что почти перестала говорить, есть и спать.
Принцесса, которая всем сердцем любила мать, стала очень беспокоиться; много раз просила она королеву рассказать, что с ней такое, но та придумывала всякие отговорки — то ссылалась на слабое здоровье, то говорила, что один из соседей угрожает ей войной. Красавица чувствовала, что, хотя все эти ответы правдоподобны, на самом деле тут кроется что-то другое и подлинную правду королева старается от нее скрыть. Не в силах совладать со своей тревогой, принцесса решилась пойти к знаменитой Фее пустыни, о мудрости которой повсюду шла громкая молва. Заодно она хотела просить совета у феи, выходить ли ей замуж или остаться в девушках, потому что все вокруг уговаривали ее выбрать себе мужа. Принцесса не поленилась сама испечь пирожное, чтобы умилостивить злобных львов, сделала вид, что рано легла спать, спустилась по маленькой потайной лестнице и, закутавшись в длинное белое покрывало, которое спускалось до самых пят, одна пошла к пещере, где обитала искусная фея.
Но когда принцесса подошла к роковому дереву, о котором я уже говорила, она увидела на нем столько цветов и плодов, что ей захотелось их сорвать. Она поставила корзинку на землю, сорвала несколько апельсинов и стала их есть, но, когда она вознамерилась взять корзинку, ни корзинки, ни пирожного на месте не оказалось. Принцесса удивилась, огорчилась и вдруг видит ужасного маленького Карлика, о котором я уже говорила.
- Что с вами, прекрасная девица? — спросил Карлик. — О чем вы плачете?
- Увы! Как же мне не плакать, — отвечала принцесса. — Я потеряла корзинку с пирожным, а без него мне не попасть к Фее пустыни.
- Вон что, а зачем это вы к ней собрались, прекрасная девица? спросил уродец. — Я ее родственник и друг и нисколько не уступаю ей в мудрости.
- Моя мать королева, — отвечала принцесса, — с некоторых пор впала в ужасную тоску, я даже боюсь за ее жизнь. Вот мне и пришло в голову, что, может быть, я виновата в ее болезни: матушка ведь хочет выдать меня замуж, но признаюсь вам, я еще не нашла достойного избранника, вот почему я и хочу просить совета у феи.
- Не трудитесь, принцесса, — сказал Карлик, — я лучше феи сумею объяснить вам, как обстоят дела. Ваша мать горюет оттого, что уже обещала вас жениху.
- Королева обещала меня жениху? — перебила его принцесса. — Не может быть, вы ошибаетесь, она бы рассказала мне об этом, для меня это дело слишком важное — матушка не могла решить его без моего согласия.
- Прекрасная принцесса, — заявил Карлик и вдруг упал перед ней на колени, — надеюсь, вы одобрите выбор вашей матушки. Дело в том, что счастье быть вашим супругом уготовано мне.
- Моя матушка выбрала вас в зятья! — воскликнула Красавица, отпрянув. — Да вы попросту сошли с ума.
- По мне, быть вашим мужем — невелика честь, — в гневе сказал Карлик. — Вот идут львы, они мигом вас сожрут, и я буду отмщен за пренебреженье, которого не заслужил.
И тут принцесса услышала, как, протяжно рыча, приближаются львы.
- Что со мной будет? — воскликнула она. — Неужели настал конец моей молодой жизни?
А злой Карлик смотрел на нее, презрительно смеясь.
- По крайней мере, вы умрете девицей, — сказал он, — и не унизите ваши блистательные добродетели союзом с жалким карликом, вроде меня.
- Ради бога не сердитесь, — умоляла принцесса, стиснув свои прекрасные руки, — я согласна выйти за всех карликов в мире, лишь бы не погибнуть такой ужасной смертью.
- Хорошенько посмотрите на меня, принцесса, — сказал Карлик, — я вовсе не хочу, чтобы вы решали сгоряча.
- Я вас и так слишком хорошо рассмотрела, — отвечала она. — Но львы совсем рядом, мне все страшнее и страшнее, спасите меня, спасите, не то я умру от страха.
И в самом деле, едва выговорив эти слова, принцесса упала без чувств и, сама не зная как, очутилась в своей постели: на ней была рубашка из тончайшего полотна, отделанная красивыми лентами, а на руке — кольцо, сплетенное из одного-единственного рыжего волоска, но сидевшее на пальце так плотно, что легче было содрать кожу, чем его снять. Когда королева все это увидела и вспомнила, что случилось ночью, она впала в такую тоску, что весь двор удивился и стал беспокоиться. Больше всех волновалась королева: снова и снова расспрашивала она дочь, что с ней такое, — но та упорно скрывала от своей матери свое приключение. Наконец королевские подданные, желавшие, чтобы принцесса поскорее вышла замуж, съехались на совет, а потом явились к королеве просить, чтобы она без промедления выбрала супруга для своей дочери.
Королева ответила, что это заветное ее желание, но дочь ее выказывает такое отвращение к замужеству, что пусть лучше они сами пойдут к принцессе и ее уговорят. Так они и поступили, не откладывая дела в долгий ящик. После приключения с Желтым Карликом гордыни у Красавицы поубавилось: она решила, что самый простой способ выпутаться из беды, в какую она попала, это выйти замуж за могущественного короля, у которого уродец не посмеет оспорить такую славную победу. Поэтому она отвечала посланцам куда более благосклонно, чем они надеялись, что, хотя она, мол, предпочла бы навеки остаться девушкой, она согласна выйти за Короля золотых россыпей. Это был могущественный государь, прекрасный собой, который уже несколько лет был без памяти влюблен в принцессу, но до сих пор не видел и намека на взаимность.
Нетрудно представить себе, как обрадовался король, узнав столь приятную для себя новость, и как неистовствовали его соперники, навсегда потеряв надежду, подогревавшую их любовный пыл. Но не могла же Красавица выйти замуж за двадцать королей сразу, она и одного-то выбрала с трудом, потому что отнюдь не излечилась от своего тщеславия и по-прежнему была уверена, что никто на свете ее не стоит.
И вот в королевстве стали готовить празднество, равного которому еще не видел свет. Король золотых россыпей прислал для этой цели кучу денег, что за кораблями, доставившими их, не стало видно моря. К самым блестящим и изысканным дворам, и в первую очередь ко дворцу французского короля, разослали гонцов, чтобы закупить редчайшие драгоценности для убранства принцессы. Впрочем, она меньше других нуждалась в нарядах, подчеркивающих красоту — красота ее была так совершенна, что наряды ничего ей не прибавляли, и счастливый Король золотых россыпей ни на шаг не отходил от своей очаровательной невесты.
Понимая, что ей надо получше узнать жениха, принцесса стала внимательней к нему приглядываться и обнаружила в нем столько доблести, ума, живых и тонких чувств, словом, такую прекрасную душу в совершенном теле, что сама начала питать к нему малую толику любви, какую питал к ней он. Какие счастливые минуты проводили они оба в прекраснейшем на свете саду, без помех изливая друг другу свою нежную страсть! Зачастую блаженству их еще содействовала музыка. Король, влюбленный и галантный, сочинял в честь своей невесты стихи и песни. Вот одна из них, очень понравившаяся принцессе:
Леса при виде вас украсились листвою,
Пестреющим ковром раскинулся лужок;
Зефир велит цветам расцвесть у ваших ног;
Влюбленный птичий хор поет звучнее вдвое;
И дол, и небосвод
Все дочь самой любви, ликуя, узнает.
Счастье их было полным. Соперники короля, видя их торжество, в отчаянии покинули двор и разъехались по домам. Не имея сил присутствовать на свадьбе Красавицы, они так трогательно простились с ней, что она невольно их пожалела.
- Ах, принцесса, — укорил ее Король золотых россыпей. — Вы сегодня меня обездолили! Вы подарили жалость тем, кто одним вашим взглядом и так уже слишком щедро вознагражден за свои мучения.
- Я, конечно, огорчилась бы, — отвечала ему Красавица, — если бы вы остались нечувствительны к состраданию, какое я питаю к принцам, теряющим меня навсегда: ваше недовольство свидетельствует о тонкости ваших чувств, и я отдаю им должное! Но, государь, их судьба так несходна с вашей, у вас есть причины быть вполне довольным мной, им же похвалиться нечем, вот почему вы более не должны давать волю вашей ревности.
Король золотых россыпей, смущенный любезностью, с какой принцесса отнеслась к тому, что могло бы ее разгневать, бросился к ее ногам и, целуя ей руки, снова и снова просил у нее прощения.
Наконец наступил долгожданный и желанный день — все было готово к свадьбе Красавицы. Музыканты и трубачи оповестили весь город о предстоящем празднестве, улицы были устланы коврами и разубраны цветами. Народ толпами стекался на большую площадь у дворца. Королева от радости в эту ночь почти не спала и встала еще до рассвета, чтобы всем распорядиться и выбрать драгоценности для украшения невесты.
Принцесса была усыпана алмазами до самых туфелек, которые и сами были алмазными, платье из серебряной парчи было отделано дюжиной солнечных лучей, купленных по очень дорогой цене, но зато ничто не могло помериться с ними блеском, разве что красота самой принцессы: голову ее венчала богатая корона, волосы ниспадали до самых пят, а величием осанки она выделялась среди всех дам, составлявших ее свиту. Король золотых россыпей не уступал ей ни красотой, ни великолепием наряда. По его лицу и по всем его поступкам видно было, как он счастлив: Всякого, кто приближался к нему, он дарил своими милостями, вокруг праздничного зала король приказал расставить тысячу бочек с золотом и огромные бархатные мешки, расшитые жемчугом и наполненные золотыми монетами — каждый мог получить сто тысяч пистолей, стоило только протянуть руку, так что эта маленькая церемония, которая была, пожалуй, одной из самых приятных и полезных на королевской свадьбе, привлекла множество людей, равнодушных к удовольствиям другого рода.
Королева с принцессой уже собрались было выйти из дворца вместе с королем, как вдруг увидели, что в длинную галерею, где все они находились, вступили два огромных индюка, тащившие за собой неказистую коробку, а за ними плелась высокая старуха, поражавшая не только своей старостью и дряхлостью, но и необычайным уродством. Она опиралась на клюку. На старухе был высокий воротник из черной тафты, красный бархатный колпак и юбка с фижмами, вся в лохмотьях. Ни слова не говоря, она вместе со своими индюками трижды обошла галерею вокруг, а потом остановилась посредине и, угрожающе размахивая клюкой, воскликнула:
- Эге-ге, королева! Эге-ге, принцесса! Вы, кажется, вообразили, что можете безнаказанно нарушить слово, данное вами обеими моему другу Желтому Карлику? Я — Фея пустыни! Разве вам не известно, что, не будь Желтого Карлика, не будь его апельсинового дерева, вас бы сожрали мои львы? В волшебном царстве не прощают подобных оскорблений. Живо одумайтесь, ибо, клянусь моим колпаком, или вы выйдете замуж за Желтого Карлика, или я сожгу свою клюку.
- Ах, принцесса, — с плачем сказала королева. — Что я слышу? Какое обещание вы дали?
- Ах, матушка, — печально отозвалась Красавица, — какое обещание дали вы сами?
Король золотых россыпей, возмущенный всем происходящим и тем, что злобная старуха хочет помешать его счастью, подошел к ней, обнажил шпагу и приставил ее к старухиной груди:
- Злодейка, — воскликнул он, — убирайся навсегда из этих мест, или ты заплатишь мне жизнью за свои козни.
Не успел он произнести эти слова, как от коробки отскочила крышка, она с грохотом упала на пол, и глазам присутствующих верхом на громадном коте предстал Желтый Карлик, который бросился между феей и Королем золотых россыпей.
- Дерзкий юнец! — завопил он. — Не смей оскорблять эту прославленную фею. Тебе придется иметь дело со мной, это я твой соперник и враг! Вероломная принцесса, которая решила выйти за тебя, уже дала слово мне и получила мое. Погляди — она носит кольцо, сплетенное из моего волоса, попробуй его снять — и ты убедишься, что моя власть сильнее твоей.
- Жалкий урод, — воскликнул король, — ты осмеливаешься называть себя обожателем этой восхитительной принцессы, ты осмеливаешься притязать на честь быть ее супругом! Знай, что ты урод, на твою безобразную внешность тошно смотреть и я давно убил бы тебя, будь ты достоин такой славной смерти.
Желтый Карлик, оскорбленный до глубины души, пришпорил своего кота, и тот со зловещим мяуканьем стал прыгать в разные стороны, нагнав страху на всех, кроме храброго короля: король бросился на Карлика, а тот извлек из ножен свое оружие — длинный кухонный нож, и, вызывая короля на поединок, с диковинным шумом въехал на площадь перед дворцом.
Разгневанный король бегом бросился за ним. Не успели они оказаться лицом к лицу, а все придворные высыпать на балконы, как солнце сначала сделалось кроваво-красным, а потом вдруг затмилось и в двух шагах ничего не стало видно.
Гром и молния, казалось, сулят погибель миру, а возле гнусного Карлика очутились два индюка, похожие на двух великанов, ростом выше гор, — из их клювов и глаз, словно из раскаленной печи, извергалось пламя. Но все это не могло устрашить благородное сердце молодого монарха. Он так отважно смотрел на своего врага и действовал с таким мужеством, что те, кто боялись за его жизнь, успокоились, а Желтый Карлик, должно быть, смутился. Но король дрогнул, увидев, что стало с его принцессой. — Фея пустыни, на голове у которой, как у Тисифоны, развевались не волосы, а змеи, верхом на крылатом грифоне и с копьем в руке, с такой силой вонзила копье в принцессу, что та, заливаясь кровью, упала на руки королевы. Любящая мать, которую удар, нанесенный дочери, поразил сильнее, чем самое принцессу, стала кричать и плакать так горестно, что невозможно описать. И тут король потерял и мужество и рассудок: забыв о поединке, он бросился к принцессе, чтобы оказать ей помощь или погибнуть вместе с ней. Но Желтый Карлик не дал ему времени приблизиться к невесте: верхом на коте он прыгнул на балкон, где находились все трое, вырвал принцессу из рук ее матери и придворных дам, потом вскочил на крышу дворца и исчез.
Король застыл в совершенной растерянности: наблюдая невероятное происшествие, он с отчаянием понимал, что не в силах ничем помочь своей невесте, и тут в довершение всех несчастий глаза короля вдруг померкли и какая-то неведомая сила подняла его в воздух. О, горе! Любовь, жестокосердная любовь, ужели ты так безжалостно обходишься с теми, кто признает твою победу?
Злая Фея пустыни явилась помочь Желтому Карлику похитить принцессу, но, едва она увидела Короля золотых россыпей, ее жестокое сердце пленилось красотой молодого государя и она решила сделать его своей добычей; она перенесла короля в страшное подземелье и цепями приковала там к скале, надеясь, что угроза близкой смерти заставит его позабыть Красавицу и подчиниться ее воле. Едва они прибыли на место, фея вернула королю зрение, не вернув, однако, свободы, и, с помощью колдовства обретя красоту и очарование, в которых ей отказала природа, явилась перед королем в образе прелестной нимфы, которая якобы случайно забрела в эти края.
- Как! — воскликнула она, — это вы, прекрасный принц! Что за беда с вами приключилась и что держит вас в этом зловещем месте?
Увы! прекрасная нимфа, — отвечал король, введенный в заблуждение обманчивой наружностью феи, — я не знаю, чего хочет от меня адская фурия, доставившая меня сюда. И хотя, похищая меня, она даже лишила меня зрения и с тех пор не появлялась здесь, я узнал ее по голосу — это Фея пустыни.
- О государь, — вскричала лже-нимфа, — если вы в руках этой женщины, вам придется на ней жениться, иначе вам от нее не вырваться. Она уже проделывала такие штуки со многими героями. Если она забрала что-нибудь себе в голову, ее не переупрямить.
И пока фея притворялась, будто всей душой сочувствует горю короля, он вдруг бросил взгляд на ноги нимфы, а они были похожи на когтистые лапы грифона, — по этим когтям и можно было узнать фею, когда она меняла свой облик, потому что их она преобразить не могла. Но король и виду не подал, что обо всем догадался, он продолжал говорить с лже-нимфой доверительным тоном.
- Я ничего не имею против Феи пустыни, — сказал он, — но не могу перенести, что она поддерживает моего врага — Желтого Карлика, а меня как преступника держит в цепях. В чем я перед ней провинился? Я любил прекрасную принцессу, но, если фея вернет мне свободу, я чувствую, что из благодарности буду любить ее одну.
- Это правда? — спросила введенная в обман фея.
- Конечно, — отвечал король, — я не умею притворяться, и к тому же, признаюсь вам, любовь феи льстит моему тщеславию больше, нежели любовь простой принцессы. Но если бы я даже умирал от любви к Фее пустыни, я все равно выказывал бы ей одну только ненависть, пока она не вернула мне свободу.
Обманутая этими речами, Фея пустыни решила перенести короля в другое место, настолько же прекрасное, насколько ужасным было подземелье, где он томился. Поэтому она усадила его в карету, в которую запрягла лебедей, хотя обычно ее возили летучие мыши, и перенеслась с одного края света на другой.
Но каково пришлось бедному королю, когда, пролетая по воздуху, он увидел свою дорогую принцессу, заточенную в замке из стали — стены этого замка, освещенные солнечными лучами, представляли собой раскаленные зеркала, испепеляющие всякого, кто осмелится к ним приблизиться. Принцесса в этот час находилась в роще, она отдыхала на берегу ручья, положив одну руку под голову, а другой, казалось, вытирала слезы; подняв глаза к небу, чтобы молить о помощи, она увидела, как ее король пронесся по небу с Феей пустыни, и, поскольку та, чтобы казаться красивой молодому монарху, прибегла к волшебству, в котором была так искусна, она и в самом деле показалась принцессе прекраснейшей из женщин.
- Как, — вскричала принцесса, — мало того что я томлюсь в этом неприступном замке, куда меня перенес безобразный Желтый Карлик, неужто, к довершению моих горестей, меня еще будет преследовать демон ревности? Неужто необыкновенный случай оповестил меня о неверности Короля золотых россыпей? Потеряв меня из виду, король счел, что свободен от клятв, какие мне дал. Но кто же эта грозная соперница, чья роковая красота превосходит мою?
Так говорила принцесса, а тем временем влюбленный король мучительно страдал оттого, что вихрем уносится прочь от предмета своей страсти. Если бы он не знал, сколь велика власть феи, он убил бы ее или попытался избавиться от нее другим способом, какой подсказали бы ему его любовь и доблесть. Но как одолеть столь могущественную особу? Только время и хитрость могли помочь ему вырваться из ее рук. Фея заметила Красавицу и по глазам короля пыталась угадать, какое впечатление оставила в его сердце эта встреча.
- Никто лучше меня не сможет ответить вам на вопрос, на который вы ищете ответа, — сказал ей король. — Меня немного взволновала неожиданная встреча с несчастной принцессой, которую я любил, прежде чем полюбить вас, но вы настолько вытеснили ее из моего сердца, что я предпочел бы умереть, чем вам изменить.
Ах, принц, — сказала фея, — неужто я могу льстить себя надеждой, что внушила вам такие пылкие чувства?
- Время докажет вам это, сударыня, — отвечал он. — Но если вы хотите, чтобы я поверил, что вы хоть немного меня любите, пожалуйста, придите на помощь Красавице.
- Понимаете ли вы, о чем меня просите? — спросила фея, хмуря брови и гневно глядя на короля. — Вы хотите, чтобы я употребила свое искусство против лучшего друга, Желтого Карлика, и освободила из его рук гордую принцессу, в которой вижу только свою соперницу?
Король вздохнул и ничего не ответил. Что он мог ответить такой принципиальной особе?
Они оказались над широким лугом, усеянным всевозможными цветами; окружала луг глубокая река, под густыми деревьями тихо струились бесчисленные родники, даровавшие вечную прохладу; вдали возвышался великолепный замок со стенами из прозрачных изумрудов. Едва только лебеди, впряженные в карету феи, опустились под портиком, пол которого был выложен алмазами, а своды сделаны из рубинов, откуда ни возьмись, появилась тысяча красавиц, которые встретили фею радостными возгласами. Они пели:
Когда приходит страсть,
Чтоб сердце взять в неволю,
С ней борются сверх сил, пытаясь устоять;
С того ей славы только боле,
И первый побежден привыкший побеждать.
Фея пустыни была в восторге, что прославляют ее любовь; она отвела короля в такие роскошные покои, какие не упомнит вся история фей, и на несколько минут оставила его там одного, чтобы он не чувствовал себя пленником. Король, конечно, заподозрил, что фея вовсе не удалилась, а наблюдает за ним из какого-нибудь тайника, вот почему он подошел к большому зеркалу и, обращаясь к нему, сказал:
- Верный мой советчик, укажи, что я должен делать, чтобы угодить прелестной Фее пустыни, ведь я неотступно думаю о том, как ей понравиться.
С этими словами король причесался, напудрился, украсил себя мушкой и, увидев на столе костюм его собственный, поспешно в него облачился. Тут в комнату вошла фея, до того обрадованная, что даже не смогла этого скрыть.
- Я ценю ваши старания мне понравиться, монсеньер, — сказала она. — Но вы сумели одержать победу даже тогда, когда к ней не стремились. Судите же сами, трудно ли вам будет ее упрочить, если у вас появится такое желание.
Король, у которого были причины расточать любезности старой фее, не поскупился на них и мало-помалу вырвал у нее позволение свободно прогуливаться по берегу моря. Море, заколдованное феей, было таким бурным и грозным, что ни один мореход не отважился бы пуститься по нему в плаванье, поэтому фея могла без боязни оказать эту милость своему пленнику; но все же король утешался тем, что может наедине предаваться своим мечтам и ему не мешает его злобная тюремщица.
Он долго бродил по берегу моря, а потом наклонился и тростью начертал на песке такие стихи:
Теперь я волен наконец
В рыданьях дать исход моей душевной муке.
Увы! Зачем со мной в разлуке
Чарующей красы желанный образец?
О море, что легко преградой предо мною,
Бушующее, грозовое,
Чьи волны буре в лад
Вздымаются в зенит и рушатся во ад,
Мне тоже, море, нет покоя,
Тебя напрасно ищет взгляд,
Красавица! О злая доля!
Ее отняли у меня!
О небо грозное, доколе
Мне смерти ждать, судьбу кляня!
Вы, божества пучины, Возможно ль,
Что любви вам пламень не знаком?
Покиньте влажные глубины,
Придите мне помочь в отчаянье моем!
И вдруг король услышал голос, привлекший его внимание, несмотря на то, что он был занят стихами. Король увидел, что волны стали круче, и, оглянувшись во все стороны, заметил женщину необыкновенной красоты: тело ее было окутано только ее волосами, колеблемые ветерком, они колыхались на волнах. В одной руке женщина держала зеркало, в другой гребень. Тело ее заканчивалось рыбьим хвостом. Король очень удивился этой необыкновенной встрече, а женщина, подплыв к нему так близко, чтобы он мог ее услышать, сказала:
- Мне известны печаль и скорбь, в какие вас повергла разлука с вашей принцессой, и какой нелепой страстью воспылала к вам Фея пустыни; если хотите, я вызволю вас из рокового плена, где вам суждено томиться, быть может, еще тридцать с лишним лет.
Король не знал, что и ответить на такое предложение, и не потому, что не мечтал вырваться из своей тюрьмы, — он просто боялся, вдруг это Фея пустыни, желая его обмануть, приняла облик морской девы. Видя его колебания, сирена, угадавшая его мысли, сказала:
- Не думайте, что я заманиваю вас в ловушку. У меня слишком благородное сердце, чтобы я стала помогать вашим врагам. Фея пустыни и Желтый Карлик разгневали меня своими злодеяниями. Я каждый день вижу вашу несчастную принцессу, ее красота и добродетели равно внушают мне жалость. Еще раз повторяю вам, если вы мне не верите, я вас спасу.
- Я верю вам настолько, — вскричал король, — что исполню все, что вы мне прикажете. Но раз вы видели мою принцессу, расскажите мне, что с ней.
- Не будем терять время на разговоры, — сказала сирена. — Идемте, я доставлю вас в замок из стали, а на этом берегу оставлю фигуру, настолько похожую на вас, что Фея пустыни не заподозрит обмана.
Тут она срезала несколько тростинок, связала их в один большой пучок и, три раза дунув на них, сказала:
- Друзья мои, тростинки, приказываю вам лежать на песке, покуда вас не заберет отсюда Фея пустыни.
И пучок тростинок покрылся кожей и стал так похож на Короля золотых россыпей, что король диву дался, впервые увидев такое чудо. На тростинках была одежда точь-в-точь такая, как у короля, и этот лже-король был бледен и растерзан, как утопленник. Добрая сирена тем временем усадила настоящего короля на свой длинный рыбий хвост, и оба, в равной мере довольные, поплыли в открытое море.
- А теперь я хочу, — сказала королю сирена, — рассказать вам, что злобный Желтый Карлик, похитив Красавицу, бросил ее позади себя на спину своего ужасного кота, невзирая на рану, которую ей нанесла Фея пустыни. Принцесса потеряла так много крови и была так напугана всем случившимся, что лишилась чувств и не пришла в себя, пока они были в пути. Но Желтый Карлик и не подумал сделать остановку, чтобы привести ее в чувство, пока не оказался в своем грозном замке из стали. Там его встретили прекраснейшие девушки, которых он похитил из разных стран. Все они наперебой старались угодить ему, прислуживая принцессе; ее уложили в постель, на шитые золотом простыни, под полог, украшенный жемчугами величиной с орех.
- Ах! — воскликнул Король золотых россыпей, перебив сирену. — Карлик на ней женился, я умираю, я погиб.
- Нет, — сказала королю сирена, — успокойтесь, государь, твердость Красавицы оградила ее от посягательств ужасного Карлика.
- Кончайте же свой рассказ, — попросил сирену король.
- Что еще я могу вам сказать? — продолжала сирена. — Когда вы пронеслись мимо, принцесса была в лесу, она увидела вас с Феей пустыни, та настолько изменила свою внешность, что принцесса вообразила, будто фея превосходит ее красотой. Отчаяние ее нельзя описать: она думает, что вы любите фею.
- Милостивые боги! Она думает, что я люблю фею! — вскричал король. Какое роковое заблуждение! Что же мне делать, чтобы ее разуверить?
- Вопросите свое сердце, — с ласковой улыбкой отвечала сирена. — Тот, кто сильно любит, не нуждается в советах.
Не успела она вымолвить эти слова, как они пристали к замку из стали: только со стороны моря Желтый Карлик не возвел вокруг замка грозных стен, которые испепеляли все живое.
- Мне известно, — сказала сирена королю, — что Красавица сидит сейчас у того самого источника, где вы видели ее на своем пути. Но чтобы к ней проникнуть, вам придется сразиться со множеством врагов. Вот вам шпага — с этой шпагой вы можете дерзнуть на любой подвиг и смело смотреть в лицо опасности — только не роняйте ее из рук. Прощайте, я укроюсь под этой вот скалой. Если я понадоблюсь вам, чтобы увезти вас отсюда с вашей милой принцессой, я тотчас явлюсь: ее мать-королева — мой лучший друг, для того, чтобы ей услужить, я и явилась за вами.
С этими словами сирена протянула королю шпагу, сделанную из цельного алмаза, блеск солнечных лучей мерк перед ее блеском, король понял, как пригодится ему этот подарок, и, не в силах найти слова, могущие выразить его благодарность, попросил сирену, чтобы она сама вообразила, какими чувствами отзывается благородное сердце на подобное великодушие.
Но пора сказать несколько слов о Фее пустыни. Видя, что ее любезный возлюбленный долго не возвращается, она сама поспешила к нему; она явилась на берег с сотней девушек, составлявших ее свиту, и все они несли королю богатые подарки. У одних были большие корзины, полные алмазов, у других в руках — золотые вазы искусной работы, а у некоторых — амбра, кораллы или жемчуга; были и такие, что несли на голове свитки тканей неописуемой красоты, а иные — фрукты, цветы и даже птиц. Но что сделалось с феей, которая замыкала это многолюдное и изысканное шествие, когда она увидела пучок тростника, как две капли воды похожий на Короля золотых россыпей. Пораженная ужасом и горем, она испустила такой страшный крик, что содрогнулись небеса, сотряслись горы и эхо донеслось до самой преисподней. Ни у одной из разгневанных фурий — Мегеры, Алекто или Тисифоны — никогда еще не было такого устрашающего вида. Фея бросилась на тело короля, она плакала, она рычала, она растерзала в клочья половину прекраснейших девушек своей свиты, принеся их в жертву тени любезного покойника. Потом она призвала к себе одиннадцать своих сестер, таких же фей, как она сама, и попросила их помочь ей воздвигнуть пышную усыпальницу молодому герою. И всех их обманул вид тростника. Конечно, это может показаться странным ведь феям известно все, но мудрой сирене было известно еще больше, чем феям.
И вот пока феи доставляли порфир, яшму, агат и мрамор, статуи, барельефы, золото и бронзу, чтобы увековечить память короля, которого они считали мертвым, король благодарил любезную сирену, умоляя ее не оставлять его своим покровительством. Сирена самым ласковым голосом дала ему такое обещание и скрылась из глаз короля. А ему ничего не оставалось, как пуститься в путь к замку из стали.
Влекомый своей любовью, король шел быстрыми шагами, оглядываясь по сторонам в поисках своей обожаемой принцессы. Но вскоре ему пришлось заняться делом — его окружили четыре страшных сфинкса, они выпустили свои острые когти и растерзали бы короля на части, если бы ему, как и предсказала сирена, не сослужила службу шпага. Завидев ее блеск, чудовища бессильно повалились к ногам короля, а он каждому нанес смертельный удар. Но едва он двинулся дальше, как увидел шесть драконов, покрытых чешуей тверже железа. Как ни ужасно было это зрелище, король не утратил своей храбрости и, орудуя шпагой, рассек каждого дракона надвое.
Он надеялся, что уже преодолел самые трудные препятствия, как вдруг его смутило еще одно. Навстречу королю вышли двадцать четыре прекрасные и грациозные нимфы и преградили ему путь цветочными гирляндами.
- Куда вы идете, государь? — спросили они у короля. — Мы поставлены сторожить эти места, и если мы вас пропустим, и вас и нас постигнет страшная кара. Окажите нам милость, не упорствуйте. Неужто вы захотите обагрить вашу победоносную руку кровью двадцати четырех невинных девушек, не причинивших вам никакого зла?
Король растерялся: он не знал, как поступить, — он всегда гордился своей преданностью прекрасному полу и готов был служить ему сверх всякой меры; а тут ему предстояло убивать женщин. Но вдруг он услышал голос, укрепивший его решимость:
- Рази, рази, — произнес этот голос, — не щади никого, иначе ты навеки лишишься своей принцессы.
И тотчас, не отвечая нимфам ни словом, король бросился в их ряды, разорвал гирлянды и стал без пощады орудовать шпагой, в одно мгновение разогнав их всех. Это было одно из последних препятствий на его пути — он вступил в небольшую рощу, пролетая над которой заметил Красавицу. Бледная и тоскующая, она и сейчас сидела на том же месте у ручья. король с трепетом подходит к ней, но она бежит от него с таким негодованием и так поспешно, как если бы он был Желтым Карликом.
- Не осуждайте меня, не выслушав, принцесса, — сказал ей король. — Я не изменил вам, я невиновен, ноя, несчастный, сам того не желая, заслужил вашу немилость.
- Ах, злодей, я видела, как вы летели по воздуху с особой неслыханной красоты, неужели вы совершили этот полет против своей воли?
- Да, принцесса, — ответил король, — против воли. Злая Фея пустыни, не довольствуясь тем, что приковала меня к скале, увлекла меня в своей карете на край земли, где я бы томился и поныне, если бы не помощь благодетельницы-сирены, которая доставила меня сюда. Я пришел, дорогая моя принцесса, чтобы вырвать вас из недостойных рук, которые держат вас в заточении. Не отвергайте же помощь преданнейшего из возлюбленных.
Король бросился к ее ногам, но, пытаясь удержать принцессу за край ее платья, он, на беду, уронил свою грозную шпагу. А Желтый Карлик, который прятался под листом салата, едва увидев, что шпага, волшебная сила которой была ему известна, выпала из рук короля, тотчас ее схватил.
Принцесса, заметив Карлика, испустила страшный крик, но ее стоны только еще больше разозлили злобного коротышку. Произнеся несколько слов на своем тарабарском языке, он вызвал двух великанов; они заковали короля в железные цепи.
- Теперь, — сказал Карлик, — мой соперник в моей власти, но я готов подарить ему жизнь и свободу, если вы немедля станете моей женой.
- Ах, лучше мне тысячу раз умереть! — вскричал возлюбленный король.
- Увы, государь, — возразила принцесса. — Для меня нет ничего страшнее вашей смерти.
- А для меня, — продолжал король, — нет ничего ужаснее, чем принести вас в жертву этому чудовищу.
- Тогда умрем вместе, — предложила принцесса.
- Дорогая моя принцесса, доставьте мне утешение — дайте умереть ради вас, и умереть одному.
- Никогда, — сказала принцесса. — Лучше уж я соглашусь, исполнить ваше желание, — продолжала она, обращаясь к Желтому Карлику.
- Как, жестокая принцесса! Ужели я должен стать свидетелем того, как вы назовете его своим супругом? Но тогда жизнь мне опостылеет.
- Нет, — заявил Желтый Карлик. — Принцесса назовет меня своим супругом, но ты не станешь свидетелем этого, — слишком опасен мне соперник, которого любят.
И с этими словами, невзирая на горестные слезы Красавицы, Карлик нанес королю удар в самое сердце, и тот упал к ногам принцессы. Принцесса не могла пережить своего возлюбленного — она рухнула на его тело, и вскоре ее душа соединилась с его душой. Так погибли эти славные и несчастные возлюбленные, и сирена ничем не могла им помочь — ведь вся волшебная сила была заключена в алмазной шпаге.
Злой Карлик предпочел, чтобы принцесса умерла, чем видеть ее в объятиях другого, а Фея пустыни, прослышав обо всем, разрушила усыпальницу, которую сама возвела, потому что теперь она возненавидела память Короля золотых россыпей с такой же страстью, какую питала к нему при его жизни. А помогавшая влюбленным сирена, как ни горевала о случившемся великом несчастье, смогла вымолить у судьбы только одно превратить умерших в деревья. Прекрасные тела влюбленных стали двумя стройными пальмами. Храня вечную любовь друг к другу, они ласкают друг друга переплетенными ветвями и этим нежным союзом обессмертили свою страсть.
Кто в шторм клянется безрассудно
Все жертвы принести богам,
Бывает, даже не зайдет во храм,
Когда земли достигнет судно.
Судьба Красавицы — урок
Для всех, кто щедры на обеты:
Нельзя в беде давать зарок,
Который соблюсти в душе стремленья нету.
Один сапожник так обеднел, что у него не осталось ничего, кроме куска кожи на одну только пару сапог. Ну вот, скроил он вечером эти сапоги и решил на следующее утро приняться за шитьё. А так как совесть у него была чиста, он спокойно улёгся в постель и заснул сладким сном.
Утром, когда сапожник хотел взяться за работу, он увидел, что оба сапога стоят совершенно готовые на его столе.
Сапожник очень удивился и не знал, что об этом и думать. Он стал внимательно разглядывать сапоги. Они были так чисто сделаны, что сапожник не нашел ни одного неровного стежка. Это было настоящее чудо сапожного мастерства!
Вскоре явился покупатель. Сапоги ему очень понравились, и он заплатил за них больше, чем обычно. Теперь сапожник мог купить кожи на две пары сапог.
Он скроил их вечером и хотел на следующее утро со свежими силами приняться за работу.
Но ему не пришлось этого делать: когда он встал, сапоги были уже готовы. Покупатели опять не заставили себя ждать и дали ему так много денег, что он закупил кожи уже на четыре пары сапог.
Утром он нашёл и эти четыре пары готовыми.
Так с тех пор и повелось: что он с вечера скроит, то к утру готово. И вскоре сапожник снова стал зажиточным человеком.
Однажды вечером, незадолго до Нового года, когда сапожник опять накроил сапог, он сказал своей жене:
А что, если мы в эту ночь не ляжем спать и посмотрим, кто это нам так хорошо помогает?
Жена обрадовалась. Она убавила свет, оба они спрятались в углу за висевшим там платьем и стали ждать, что будет.
Наступила полночь, и вдруг появились два маленьких голых человечка. Они сели за сапожный стол, взяли скроенные сапоги и принялись так ловко и быстро колоть, шить, приколачивать своими маленькими ручками, что удивлённый сапожник не мог от них глаз отвести. Человечки работали без устали до тех пор, пока не сшили все сапоги. Тогда они вскочили и убежали.
На другое утро жена сапожника сказала:
Эти маленькие человечки сделали нас богатыми, и мы должны отблагодарить их. У них нет никакой одежды, и они, наверно, зябнут. Знаешь что? Я хочу сшить им рубашечки, кафтанчики, штанишки и связать каждому из них по паре чулок. Сделай и ты им по паре башмачков.
С удовольствием,- ответил муж.
Вечером, когда всё было готово, они положили на стол вместо скроенных сапог свои подарки. А сами спрятались, чтобы увидеть, что станут делать человечки.
В полночь человечки появились и хотели взяться за работу. Но вместо кожи для сапог они увидели приготовленные для них подарки. Человечки сначала удивились, а потом очень обрадовались.
Они сейчас же оделись, расправили на себе свои красивые кафтанчики и запели:
Что мы за красавчики!
Любо взглянуть.
Славно поработали-
Можно отдохнуть.
Потом они стали скакать, плясать, перепрыгивать через стулья и скамейки. И наконец, приплясывая, выскочили за дверь.
С тех пор они больше не появлялись. Но сапожник жил хорошо до самой своей смерти.
ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛИЛИПУТИЮ
1
Трехмачтовый бриг «Антилопа» отплывал в Южный океан.
На корме стоял корабельный врач Гулливер и смотрел в подзорную трубу на пристань. Там остались его жена и двое детей: сын Джонни и дочь Бетти.
Не в первый раз отправлялся Гулливер в море. Он любил путешествовать. Еще в школе он тратил почти все деньги, которые присылал ему отец, на морские карты и на книги о чужих странах. Он усердно изучал географию и математику, потому что эти науки больше всего нужны моряку.
Отец отдал Гулливера в учение к знаменитому в то время лондонскому врачу. Гулливер учился у него несколько лет, но не переставал думать о море.
Врачебное дело пригодилось ему: кончив учение, он поступил корабельным врачом на судно «Ласточка» и плавал на нем три с половиной года. А потом, прожив года два в Лондоне, совершил несколько путешествий в Восточную и Западную Индию.
Во время плавания Гулливер никогда не скучал. У себя в каюте он читал книги, взятые из дому, а на берегу приглядывался к тому, как живут другие народы, изучал их язык и обычаи.
На обратном пути он подробно записывал дорожные приключения.
И на этот раз, отправляясь в море, Гулливер захватил с собой толстую записную книжку.
На первой странице этой книжки было написано: «4 мая 1699 года мы снялись с якоря в Бристоле».
2
Много недель и месяцев плыла «Антилопа» по Южному океану. Дули попутные ветры. Путешествие было удачное.
Но вот однажды, при переходе в Восточную Индию, корабль настигла буря. Ветер и волны погнали его неизвестно куда.
А в трюме уже кончался запас пищи и пресной воды. Двенадцать матросов умерли от усталости и голода. Остальные едва передвигали ноги. Корабль бросало из стороны в сторону, как ореховую скорлупку.
В одну темную, бурную ночь ветер понес «Антилопу» прямо на острую скалу. Матросы заметили это слишком поздно. Корабль ударился об утес и разбился в щепки.
Только Гулливеру и пяти матросам удалось спастись в шлюпке.
Долго носились они по морю и наконец совсем выбились из сил. А волны становились все больше и больше, и вот самая высокая волна подбросила и опрокинула шлюпку. Вода покрыла Гулливера с головой.
Когда он вынырнул, возле него никого не было. Все его спутники утонули.
Гулливер поплыл один куда глаза глядят, подгоняемый ветром и приливом. То и дело пробовал он нащупать дно, но дна все не было. А плыть дальше он уже не мог: намокший кафтан и тяжелые, разбухшие башмаки тянули его вниз. Он захлебывался и задыхался.
И вдруг ноги его коснулись твердой земли. Это была отмель. Гулливер осторожно ступил по песчаному дну раз-другой — и медленно пошел вперед, стараясь не оступиться.
Идти становилось все легче и легче. Сначала вода доходила ему до плеч, потом до пояса, потом только до колен. Он уже думал, что берег совсем близко, но дно в этом месте было очень отлогое, и Гулливеру еще долго пришлось брести по колено в воде.
Наконец вода и песок остались позади. Гулливер вышел на лужайку, покрытую очень мягкой и очень низкой травой. Он опустился на землю, подложил под щеку ладонь и крепко заснул.
3
Когда Гулливер проснулся, было уже совсем светло. Он лежал на спине, и солнце светило прямо ему в лицо.
Он хотел было протереть глаза, но не мог поднять руку; хотел сесть, но не мог пошевелиться.
Тонкие веревочки опутывали все его тело от подмышек до колен; руки и ноги были крепко стянуты веревочной сеткой; веревочки обвивали каждый палец. Даже длинные густые волосы Гулливера были туго намотаны на маленькие колышки, вбитые в землю, и переплетены веревочками.
Гулливер был похож на рыбу, которую поймали в сеть.
«Верно, я еще сплю», — подумал он.
Вдруг что-то живое быстро вскарабкалось к нему на ногу, добралось до груди и остановилось у подбородка.
Гулливер скосил один глаз.
Что за чудо! Чуть ли не под носом у него стоит человечек — крошечный, но самый настоящий человечек! В руках у него — лук и стрела, за спиной — колчан. А сам он всего в три пальца ростом.
Вслед за первым человечком на Гулливера взобралось еще десятка четыре таких же маленьких стрелков.
От удивления Гулливер громко вскрикнул.
Человечки заметались и бросились врассыпную.
На бегу они спотыкались и падали, потом вскакивали и один за другим прыгали на землю.
Минуты две-три никто больше не подходил к Гулливеру. Только под ухом у него все время раздавался шум, похожий на стрекотание кузнечиков.
Но скоро человечки опять расхрабрились и снова стали карабкаться вверх по его ногам, рукам и плечам, а самый смелый из них подкрался к лицу Гулливера, потрогал копьем его подбородок и тоненьким, но отчетливым голоском прокричал:
— Гекина дегуль!
— Гекина дегуль! Гекина дегуль! — подхватили тоненькие голоса со всех сторон.
Но что значили эти слова, Гулливер не понял, хотя и знал много иностранных языков.
Долго лежал Гулливер на спине. Руки и ноги у него совсем затекли.
Он собрал силы и попытался оторвать от земли левую руку.
Наконец это ему удалось.
Он выдернул колышки, вокруг которых были обмотаны сотни тонких, крепких верёвочек, и поднял руку.
В ту же минуту кто-то громко пропищал:
— Только фонак!
В руку, в лицо, в шею Гулливера разом вонзились сотни стрел. Стрелы у человечков были тоненькие и острые, как иголки.
Гулливер закрыл глаза и решил лежать не двигаясь, пока не наступит ночь.
«В темноте будет легче освободиться», — думал он.
Но дождаться ночи на лужайке ему не пришлось.
Недалеко от его правого уха послышался частый, дробный стук, будто кто-то рядом вколачивал в доску гвоздики.
Молоточки стучали целый час.
Гулливер слегка повернул голову — повернуть ее больше не давали веревочки и колышки — и возле самой своей головы увидел только что построенный деревянный помост. Несколько человечков прилаживали к нему лестницу.
Потом они убежали, и по ступенькам медленно поднялся на помост человечек в длинном плаще. За ним шел другой, чуть ли не вдвое меньше ростом, и нес край его плаща. Наверно, это был мальчик-паж. Он был не больше Гулливерова мизинца. Последними взошли на помост два стрелка с натянутыми луками в руках.
— Лангро дегюль сан! — три раза прокричал человечек в плаще и развернул свиток длиной и шириной с березовый листок.
Сейчас же к Гулливеру подбежали пятьдесят человечков и обрезали веревки, привязанные к его волосам.
Гулливер повернул голову и стал слушать, что читает человечек в плаще. Человечек читал и говорил долго-долго. Гулливер ничего не понял, но на всякий случай кивнул головой и приложил к сердцу свободную руку.
Он догадался, что перед ним какая-то важная особа, по всей видимости королевский посол.
Прежде всего Гулливер решил попросить у посла, чтобы его накормили.
С тех пор как он покинул корабль, во рту у него не было ни крошки. Он поднял палец и несколько раз поднес его к губам.
Должно быть, человечек в плаще понял этот знак. Он сошел с помоста, и тотчас же к бокам Гулливера приставили несколько длинных лестниц.
Не прошло и четверти часа, как сотни сгорбленных носильщиков потащили по этим лестницам корзины с едой.
В корзинах были тысячи хлебов величиной с горошину, целые окорока — с грецкий орех, жареные цыплята — меньше нашей мухи.
Гулливер проглотил разом два окорока вместе с тремя хлебцами. Он съел пять жареных быков, восемь вяленых баранов, девятнадцать копченых поросят и сотни две цыплят и гусей.
Скоро корзины опустели.
Тогда человечки подкатили к руке Гулливера две бочки с вином. Бочки были огромные — каждая со стакан.
Гулливер вышиб дно из одной бочки, вышиб из другой и в несколько глотков осушил обе бочки.
Человечки всплеснули руками от удивления. Потом они знаками попросили его сбросить на землю пустые бочки.
Гулливер подбросил обе разом. Бочки перекувырнулись в воздухе и с треском покатились в разные стороны.
Толпа на лужайке расступилась, громко крича:
— Бора мевола! Бора мевола!
После вина Гулливеру сразу захотелось спать. Сквозь сон он чувствовал, как человечки бегают по всему его телу вдоль и поперек, скатываются с боков, точно с горы, щекочут его палками и копьями, прыгают с пальца на палец.
Ему очень захотелось сбросить с себя десяток-другой этих маленьких прыгунов, мешавших ему спать, но он пожалел их. Как-никак, а человечки только что гостеприимно накормили его вкусным, сытным обедом, и было бы неблагородно переломать им за это руки и ноги. К тому же Гулливер не мог не удивляться необыкновенной храбрости этих крошечных людей, бегавших взад и вперед по груди великана, которому бы ничего не стоило уничтожить их всех одним щелчком. Он решил не обращать на них внимание и, одурманенный крепким вином, скоро заснул.
Человечки этого только и ждали. Они нарочно подсыпали в бочки с вином сонного порошка, чтобы усыпить своего огромного гостя.
4
Страна, в которую буря занесла Гулливера, называлась Лилипутия. Жили в этой стране лилипуты.
Самые высокие деревья в Лилипутии были не выше нашего куста смородины, самые большие дома были ниже стола. Такого великана, как Гулливер, в Лилипутии никто никогда не видел.
Император приказал привезти его в столицу. Для этого-то Гулливера и усыпили.
Пятьсот плотников построили по приказу императора огромную телегу на двадцати двух колесах.
Телега была готова в несколько часов, но взвалить на нее Гулливера было не так-то просто.
Вот что придумали для этого лилипутские инженеры.
Они поставили телегу рядом со спящим великаном, у самого его бока. Потом вбили в землю восемьдесят столбиков с блоками наверху и надели на эти блоки толстые канаты с крючками на одном конце. Канаты были не толще обыкновенной бечевки.
Когда все было готово, лилипуты принялись за дело. Они обхватили туловище, обе ноги и обе руки Гулливера крепкими повязками и, зацепив эти повязки крючками, принялись тянуть канаты через блоки.
Девятьсот отборных силачей были собраны для этой работы со всех концов Лилипутии.
Они упирались в землю ногами и, обливаясь потом, изо всех сил тянули канаты обеими руками.
Через час им удалось поднять Гулливера с земли на полпальца, через два часа — на палец, через три — они взвалили его на телегу.
Полторы тысячи самых крупных лошадей из придворных конюшен, каждая ростом с новорожденного котенка, были запряжены в телегу по десятку в ряд. Кучера взмахнули бичами, и телега медленно покатилась по дороге в главный город Лилипутии — Мильдендо.
Гулливер все еще спал. Он бы, наверно, не проснулся до конца пути, если бы его случайно не разбудил один из офицеров императорской гвардии.
Это случилось так.
У телеги отскочило колесо. Чтобы приладить его, пришлось остановиться.
Во время этой остановки нескольким молодым людям вздумалось посмотреть, какое лицо у Гулливера, когда он спит. Двое взобрались на повозку и тихонько подкрались к самому его лицу. А третий — гвардейский офицер,- не сходя с коня, приподнялся на стременах и пощекотал ему левую ноздрю острием своей пики.
Гулливер невольно сморщил нос и громко чихнул.
— Апчхи! — повторило эхо.
Храбрецов точно ветром сдуло.
А Гулливер проснулся, услышал, как щелкают кнутами погонщики, и понял, что его куда-то везут.
Целый день взмыленные лошади тащили связанного Гулливера по дорогам Лилипутии.
Только поздно ночью телега остановилась, и лошадей отпрягли, чтобы накормить и напоить.
Всю ночь по обе стороны телеги стояла на страже тысяча гвардейцев: пятьсот — с факелами, пятьсот — с луками наготове.
Стрелкам приказано было выпустить в Гулливера пятьсот стрел, если только он вздумает пошевелиться.
Когда наступило утро, телега двинулась дальше.
5
Недалеко от городских ворот на площади стоял старинный заброшенный замок с двумя угловыми башнями. В замке давно никто не жил.
К этому пустому замку лилипуты привезли Гулливера.
Это было самое большое здание во всей Лилипутии. Башни его были почти в человеческий рост. Даже такой великан, как Гулливер, мог свободно проползти на четвереньках в его двери, а в парадном зале ему пожалуй, удалось бы вытянуться во весь рост.
Здесь собирался поселить Гулливера император Лилипутии. Но Гулливер этого еще не знал. Он лежал на своей телеге, а со всех сторон к нему бежали толпы лилипутов.
Конная стража отгоняла любопытных, но все-таки добрых десять тысяч человечков успело прогуляться по ногам Гулливера, по его груди, плечам и коленам, пока он лежал связанный.
Вдруг что-то стукнуло его по ноге. Он чуть приподнял голову и увидел нескольких лилипутов с засученными рукавами и в черных передниках. Крошечные молоточки блестели у них в руках. Это придворные кузнецы заковывали Гулливера в цепи.
От стены замка к его ноге они протянули девяносто одну цепочку такой толщины, как делают обыкновенно для часов, и замкнули их у него на щиколотке тридцатью шестью висячими замками. Цепочки были такие длинные, что Гулливер мог гулять по площадке перед замком и свободно вползать в свой дом.
Кузнецы кончили работу и отошли. Стража перерубила веревки, и Гулливер встал на ноги.
— А-ах, — закричали лилипуты. — Куинбус Флестрин! Куинбус Флестрин!
По-лилипутски это значит: «Человек-Гора! Человек-Гора!»
Гулливер осторожно переступил с ноги на ногу, чтобы не раздавить кого-нибудь из местных жителей, и осмотрелся кругом.
Никогда еще ему не приходилось видеть такую красивую страну. Сады и луга были здесь похожи на пестрые цветочные клумбы. Реки бежали быстрыми, чистыми ручейками, а город вдали казался игрушечным.
Гулливер так загляделся, что не заметил, как вокруг него собралось чуть ли не все население столицы.
Лилипуты копошились у его ног, щупали пряжки башмаков и так задирали головы, что шляпы валились на землю.
Мальчишки спорили, кто из них добросит камень до самого носа Гулливера.
Ученые толковали между собой, откуда взялся Куинбус Флестрин.
— В наших старых книгах написано, — сказал один ученый, — что тысячу лет тому назад море выбросило к нам на берег страшное чудовище. Я думаю, что и Куинбус Флестрин вынырнул со дна моря.
— Нет, — отвечал другой ученый, — у морского чудовища должны быть жабры и хвост. Куинбус Флестрин свалился с Луны.
Лилипутские мудрецы не знали, что на свете есть другие страны, и думали, что везде живут одни лилипуты.
Ученые долго ходили вокруг Гулливера и качали головами, но так и не успели решить, откуда взялся Куинбус Флестрин.
Всадники на вороных конях с копьями наперевес разогнали толпу.
— Пеплам селян! Пеплам селян! — кричали всадники.
Гулливер увидел золотую коробочку на колесах. Коробочку везла шестерка белых лошадей. Рядом, тоже на белой лошади, скакал человечек в золотом шлеме с пером.
Человечек в шлеме подскакал прямо к башмаку Гулливера и осадил своего коня. Конь захрапел и взвился на дыбы.
Сейчас же несколько офицеров подбежали с двух сторон к всаднику, схватили его лошадь под уздцы и осторожно отвели подальше от Гулливеровой ноги.
Всадник на белой лошади был император Лилипутии. А в золотой карете сидела императрица.
Четыре пажа разостлали на лужайке бархатный лоскут, поставили маленькое золоченое креслице и распахнули дверцы кареты.
Императрица вышла и уселась в кресло, расправив платье.
Вокруг нее на золотых скамеечках уселись ее придворные дамы.
Они были так пышно одеты, что вся лужайка стала похожа на разостланную юбку, вышитую золотом, серебром и разноцветными шелками.
Император спрыгнул с коня и несколько раз обошел вокруг Гулливера. За ним шла его свита.
Чтобы лучше рассмотреть императора, Гулливер лег на бок.
Его величество был по крайней мере на целый ноготь выше своих придворных. Он был ростом в три с лишним пальца и, наверно, считался в Лилипутии очень высоким человеком.
В руке император держал обнаженную шпагу чуть покороче вязальной спицы. На ее золотой рукоятке и ножнах блестели бриллианты.
Его императорское величество закинул голову назад и о чем-то спросил Гулливера.
Гулливер не понял его вопроса, но на всякий случай рассказал императору, кто он такой и откуда прибыл.
Император только пожал плечами.
Тогда Гулливер рассказал то же самое по-голландски, по-латыни, по-гречески, по-французски, по-испански, по-итальянски и по-турецки.
Но император Лилипутии, как видно, не знал этих языков. Он кивнул Гулливеру головой, вскочил на коня и помчался обратно в Мильдендо. Вслед за ним уехала императрица со своими дамами.
А Гулливер остался сидеть перед замком, как цепная собака перед будкой.
К вечеру вокруг Гулливера столпилось по крайней мере триста тысяч лилипутов — все городские жители и все крестьяне из соседних деревень.
Каждому хотелось посмотреть, что такое Куинбус Флестрин — Человек-Гора.
Гулливера охраняла стража, вооруженная копьями, луками и мечами. Страже было приказано никого не подпускать к Гулливеру и смотреть за тем, чтобы он не сорвался с цепи и не убежал.
Две тысячи солдат выстроились перед замком, но все-таки кучка горожан прорвалась сквозь строй.
Одни осматривали каблуки Гулливера, другие швыряли в него камешки или целились из луков в его жилетные пуговицы.
Меткая стрела поцарапала Гулливеру шею, вторая стрела чуть не попала ему в левый глаз.
Начальник стражи приказал поймать озорников, связать их и выдать Куинбусу Флестрину.
Это было страшнее всякого другого наказания.
Солдаты связали шестерых лилипутов и, подталкивая тупыми концами пик, пригнали к ногам Гулливера.
Гулливер нагнулся, сгреб всех одной рукой и сунул в карман своего камзола.
Только одного человечка он оставил у себя в руке, осторожно взял двумя пальцами и стал рассматривать.
Человечек ухватился за палец Гулливера обеими руками и пронзительно закричал.
Гулливеру стало жаль человечка. Он ласково улыбнулся ему и достал из жилетного кармана перочинный ножик, чтобы разрезать веревки, которыми были связаны руки и ноги лилипута.
Лилипут увидел блестящие зубы Гулливера, увидел огромный нож и закричал еще громче. Толпа внизу совсем притихла от ужаса.
А Гулливер тихонько перерезал одну веревку, перерезал другую и поставил человечка на землю.
Потом он по очереди отпустил и тех лилипутов, которые метались у него в кармане.
— Глюм глефф Куинбус Флестрин! — закричала вся толпа.
По-лилипутски это значит: «Да здравствует Человек-Гора!»
А начальник стражи послал во дворец двух своих офицеров, чтобы доложить обо всем, что случилось, самому императору.
6
Между тем во дворце Бельфаборак, в самой дальней зале, император собрал тайный совет, чтобы решить, что делать с Гулливером.
Министры и советники спорили между собой девять часов.
Одни говорили, что Гулливера надо поскорее убить. Если Человек-Гора порвет свою цепь и убежит, он может растоптать всю Лилипутию. А если он не убежит, то империи грозит страшный голод, потому что каждый день он будет съедать больше хлеба и мяса, чем нужно для прокормления тысячи семисот двадцати восьми лилипутов. Это высчитал один ученый, которого пригласили в тайный совет, потому что он очень хорошо умел считать.
Другие доказывали, что убить Куинбуса Флестрина так же опасно, как и оставить в живых. От разложения такого громадного трупа может начаться чума не только в столице; но и во всей империи.
Государственный секретарь Рельдрессель попросил у императора слова и сказал, что Гулливера не следует убивать по крайней мере до тех пор, пока не будет построена новая крепостная стена вокруг Мельдендо. Человек-Гора съедает хлеба и мяса больше, чем тысяча семьсот двадцать восемь лилипутов, но зато он, верно, и работать будет по крайней мере за две тысячи лилипутов. Кроме того, в случае войны он может защитить страну лучше, чем пять крепостей.
Император сидел на своем троне под балдахином и слушал, что говорят министры.
Когда Рельдрессель кончил, он кивнул головой. Все поняли, что слова государственного секретаря ему понравились.
Но в это время встал со своего места адмирал Скайреш Болголам, командир всего флота Лилипутии.
— Человек-Гора, — сказал он, — самый сильный из всех людей на свете, это правда. Но именно поэтому его и следует казнить как можно скорее. Ведь если во время войны он вздумает присоединиться к врагам Лилипутии, то десять полков императорской гвардии не смогут с ним справиться. Сейчас он еще в руках лилипутов, и надо действовать, пока не поздно.
Казначей Флимнап, генерал Лимток и судья Бельмаф согласились с мнением адмирала.
Император улыбнулся и кивнул адмиралу головой — и даже не один раз, как Рельдресселю, а два раза. Видно было, что эта речь понравилась ему еще больше.
Судьба Гулливера была решена.
Но в это время дверь открылась, и в залу тайного совета вбежали два офицера, которых прислал к императору начальник стражи. Они стали перед императором на колени и доложили о том, что случилось на площади.
Когда офицеры рассказали, как милостиво обошелся Гулливер со своими пленниками, государственный секретарь Рельдрессель опять попросил слова.
Он произнес еще одну длинную речь в которой доказывал, что бояться Гулливера не следует и что живой он будет гораздо полезнее императору, чем мертвый.
Император решил помиловать Гулливера, но приказал отнять у него огромный нож, о котором только что рассказали офицеры стражи, а заодно и всякое другое оружие, если оно будет найдено при обыске.
7
Обыскать Гулливера было поручено двум чиновникам.
Знаками они объяснили Гулливеру, чего требует от него император.
Гулливер не стал с ними спорить. Он взял обоих чинов-ников в руки и опустил сначала в один карман кафтана, затем в другой, а потом перенес их в карманы штанов и жилета.
Только в один потайной карман Гулливер не пустил чи-новников. Там были у него спрятаны очки, подзорная труба и компас.
Чиновники принесли с собой фонарь, бумагу, перья и чернит. Целых три часа возились они в карманах у Гулливера, рассматривали вещи и составляли опись.
Окончив свою работу, они попросили Человека-Гору вынуть их из последнего кармана и спустить на землю.
После этого они поклонились Гулливеру и понесли составленную ими опись во дворец. Вот она — слово в слово:
«Опись предметов,
найденных в карманах Человека-Горы:
1. В правом кармане кафтана мы нашли большой кусок грубого холста, который по своей величине мог бы служить ковром для парадной залы дворца Бельфаборак.
2. В левом кармане обнаружили огромный серебряный сундук с крышкой. Эта крышка так тяжела, что мы сами не могли поднять ее. Когда по нашему требованию Куинбус Флестрин приподнял крышку своего сундука, один из нас забрался внутрь и тут же погрузился выше колен в какую-то желтую пыль. Целое облако этой пыли поднялось вверх и заставило нас чихать до слез.
3. В правом кармане штанов находится огромный нож. Если поставить его стоймя, он окажется выше человеческого роста.
4. В левом кармане штанов найдены невиданная в наших краях машина из железа и дерева. Она так велика и тяжела, что, несмотря на все наши усилия, нам не удалось сдвинуть ее с места. Это помешало нам осмотреть машину со всех сторон.
5. В правом верхнем кармане жилета оказалась целая кипа прямоугольных, совершенно одинаковых листов, сделанных из какого-то неизвестного нам белого и гладкого материала. Вся эта кипа — вышиною в половину человеческого роста и толщиною в три обхвата — прошита толстыми веревками. Мы внимательно осмотрели несколько верхних листов и заметили на них ряды черных таинственных знаков. Мы полагаем, что это буквы неизвестной нам азбуки. Каждая буква величиной с нашу ладонь.
6. В левом верхнем кармане жилета мы нашли сеть размерами не менее рыболовной, но устроенную так, что она может закрываться и открываться наподобие кошелька. В ней лежит несколько тяжелых предметов из красного, белого и желтого металла. Они разной величины, но одинаковой формы — круглые и плоские. Красные — вероятно, из меди. Они так тяжелы, что мы вдвоем едва могли поднять такой диск. Белые — очевидно, серебряные — поменьше. Они похожи на щиты наших воинов. Желтые — должно быть, золотые. Они немногим больше наших тарелок, но очень увесисты. Если только это настоящее золото, то они должны стоить очень дорого.
7. Из правого нижнего кармана жилета свешивается толстая металлическая цепь, по-видимому серебряная. Эта цепь прикреплена к большому круглому предмету, находящемуся в кармане и сделанному из того же металла. Что это за предмет, неизвестно. Одна его стенка прозрачна, как лед, и сквозь нее отчетливо видны двенадцать черных знаков, расположенных по кругу, и две длинные стрелы.
Внутри этого круглого предмета, очевидно, сидит какое-то таинственное существо, которое не переставая стучит не то зубами, не то хвостом. Человек-Гора объяснил нам — частью словами, а частью движениями рук, — что без этого круглого металлического ящика он бы не знал, когда ему вставать утром и когда ложиться вечером, когда начинать работу и когда ее кончать.
8. В левом нижнем кармане жилета мы видели вещь, похожую на решетку дворцового сада. Острыми прутьями этой решетки Человек-Гора расчесывает себе волосы.
9. Закончив обследование камзола и жилета, мы осмотрели пояс Человека-Горы. Он сделан из кожи какого-то громадного животного. С левой стороны на нем висит меч длиной в пять раз более среднего человеческого роста, а с правой — мешок, разделенный на два отделения. В каждом из них можно легко поместить троих взрослых лилипутов.
В одном из отделений мы нашли множество тяжелых и гладких металлических шаров величиной с человеческую голову; другое до краев полно какими-то черными зернами, довольно легкими и не слишком крупными. Мы могли поместить у себя на ладони несколько десятков этих зерен.
Такова точная опись вещей, найденных при обыске у Человека-Горы.
Во время обыска вышеназванный Человек-Гора вел себя вежливо и спокойно».
Под описью чиновники поставили печать и подписались:
Клефрин Фрелок. Марси Фрелок.
